Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
да гвоздики, желая угодить дочке.
Степан разрезал лебедя, сочное белое мясо потешило всех. Перебирал струны гусляр, песня летела над горницей. Сочный молодой голос, пригожий парень тешил трапезничавших.
– Быстра реченька, слезы горькие,
Плачет девица, заливается,
За кого ж ты меня, матушка, выдала?
Он с татями да ворами знается.
Каждой ноченькой уезжает он
И к утру-светлу возвращается,
Ай, кричит опять: «Жена, женушка,
Поцелуй меня!»
Надо мной опять издевается.
Парень обращал голос в женский, ловко у него это выходило, что, ежели не глядеть, за девицу можно принять. Аксинья слушала, закрыв глаза, пытаясь отсеять гул голосов.
– Руки кровью его омытые,
И рубаха его кровавая.
И дает он мне: «Ты помой поскорей»,
А не то придут за расправою.
Одна мужнина, а другая чья?
И моею рукою вышита…
Ох, рубашечка ты знакомая.
Аксинья вспомнила песню: дальше девица причитала, что муж-разбойничек убил брата, встала, резко подвинув лавку, от скрежета ее все вздрогнули и обратили к ней взор.
– Гусляр, выбери иную песню, – сказала она.
В тот же миг Анна Рыжая выскочила из-за стола и побежала прочь от злых напевов, от воспоминаний.
Аксинья знала, что слова и объятия не утешат ее. Лишь время принесет покой и сделает тусклой тень Ефима. Висельника, что и в смерти повторял имя жены.
– Как прикажете, – поклонился парень, но на пригожем лице его Аксинья увидала ухмылку. Прогнала ярость: хватит ее питать.
Гусляр перебирал струны и боле не пел, а собравшиеся ощущали неясное томление, словно перед грозой. Лукерья поклонилась и вышла из-за стола первой, Голуба бесконечно беседовал со Степаном о делах, о новой поездке в дальние земли. Аксинья молчала. Смачивала горло морсом из моченой брусники, порой ловила на себе игривый взгляд Степана. В кладовые надобно сходить – выбрать порченые полотки, отдать нищим, дочка давно не кормлена, но она сидела, слушала тихие мужские беседы, пыталась понять то, о чем имела скудное представление.
– А что ляшич? Постоит еще, земли наши пограбит. Да прочь уберется.
– Нет, Голуба, – горячился Степан. – Лисовчики, да литовцы, да предатели всех мастей вновь голову подняли. Попомни мое слово… Надобно всех в узде, – он сжал левый кулак, и по телу Аксиньи разлилось тепло, – вот так держать.
Мужчины долго еще говорили о своем, Аксинья подливала им крепкого вина. Она не пыталась понять их речи, просто тонула в словах, музыке, сонном покое.
* * *
Полная улыбчивая Хрися управлялась с двумя детьми – Онисимом и Феодорушкой – так, словно не плакали они, не пачкали тряпицы в люльке, не требовали внимания. Во всякой достаточной семье держали мамушек. Но Аксинья не могла побороть страха, когда Хрися брала в руки Феодору. Уронит, задавит – или заменит мать. Но Лукаша терзаний не ведала: доверила сына кормилице. И молоко исчезло из молодой груди, и плоть так и не поборола отчуждения.
Аксинья не расставалась бы с дочкой, только Степан воли давал ей немного. Уразумев, что Феодорушка может стать камнем преткновения, он велел выделить особую горницу, светлую, солнечную, обустроить ее достойно: красный угол, лавки, люльки новые липовые, одеяльца, потешки. Туда поселили детей. Мольбы и крики Аксиньи не принесли плодов, она смирилась. Приходила к дочке всякую свободную минуту, кормила, пела ей и потихоньку честила сластолюбивого Хозяина.
Сейчас, оставив Феодорушку под присмотром кормилицы, она пришла к Степану. Он взял привычку поздними вечерами без дьяков и чужих людей составлять тайные грамотки.
– В амбары те снести шкуры, да без промедления. Переложить корой сосновой, листом, глядеть, чтобы не источил червь. Как вода откроется. – Она писала, морщила лоб и проклинала себя. Не скрыла умение свое – а теперь мучайся.
Под лопаткой кололо, спина, измученная долгим сидением, вопила о пощаде. Наконец он закончил путаную и длинную грамотку, Аксинья избрызгала ее так, что самой стало совестно. Однако ж Степан не сказал худых слов. Он перечитал грамотку, скрутил ее безо всякой жалости, растопил над свечой воск, прижал перстень, волчья морда украсила свиток. «Эха», – довольно выдохнул он.
Аксинья на одной из рассыпанных грамоток усмотрела подпись: «Именитый человек Максим Яковлевич Строганов», вымолвила:
– Степан, ты скажи мне…
Ох, для чего начала разговор? Вылезши из-за стола, Аксинья подошла к полюбовнику близко, коснулась его плеча – надобно использовать власть, что ей дана.
Степан принял движения ее за призыв, тут же прижал к себе, мол, разговаривать не намерен. Знахарка скинула его десницу и, не давая себе возможности опомниться, сказала:
– Жениться-то когда будешь, Степан Максимович?
Она не отваживалась поднять глаза, переводила взгляд с сабелек на срамную девку с острыми сосцами. Поди от молодой жены спрячет, устыдится. Это ей, Аксинье, все пакости показать можно: и срам, и водяного червя, и неприглядное прошлое.
– Вырасти невесте надобно… Уговорено через четыре года, – ответил быстро, не жалеючи.
Отвел бесстыжие синие глаза – во́ды, в которых так часто она тонула.
Аксинья на миг потеряла себя, жаром обдало, словно и не знала о женитьбе, о воле его отца. Стучало сердце: «Предаст меня Степушка».
Тогда, летом, на заимке, открыла скрыню да пересмотрела все грамотки. Любопытно, что хранит под замком. Нашла письмецо от Степанова отца, все узнала: «Приискал я невесту, дочку московского гостя… Решить вопрос с женитьбой надобно до Рождества».
Ничего не сказал ей, ни полслова, ни полвзгляда, словно не человек она, тварь бессловесная. Ездил в Москву, сватался, девку разглядывал. Да где же зелье отыскать, чтобы правду мужскую услышать? Чтобы не скрывали важное, не рвали нас на куски, на кровавые лохмотья?
Аксинья шумно выдохнула и чуть не бросила прямо в лицо все, о чем думала… А там хоть цвети трын-трава по обочинам дорог!
Кто-то поскребся в дверь. Оба повернулись, возмущенные, что их отвлекли от важного разговора, и увидали старшую дочь. Синеглазка ворвалась в отцову горницу, как была, в длинной рубахе, задела подолом мать и упала перед Степаном на колени.
– Батюшка, пощади его! – Дивные очи казались лесными озерами. Чье сердце бы не дрогнуло? Сусанна умела просить о милости – куда лучше матери.
Илюху заперли в подклете, держали на хлебе и воде в ожидании решения. Лишь Степан мог покарать или помиловать крепостного, что чуть не совершил непоправимое.
Степан воззрился на дочь, сказал гневно:
– Он убить тебя мог, дочку Строганова! – Подошел к столу и взял кинжал в тисненых ножнах.
Это ж надо, через столько лет к нему вернулся!
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
