трону.
Льерда Ланнфель тут же перебила мужа, упустив из виду все особенности встречи с новой роднёй, и торопясь соблюсти законы гостеприимства:
— Конечно, льер… ой, Анелла! Только как вы пройдете мимо слуг? Кора — то ничего, а вот Тинка может визг поднять. Напугается… ой! Простите.
Вольник громко гыкнул и тут же заржал конем на это неэтичное и непосредственное замечание.
Гостья же лишь сдержанно усмехнулась:
— Не напугается ваша челядь. Они люди, а людям сущности, вроде меня и Дишена, видны не бывают. Разумеется, если сами этого не захотят.
Отпустив Эмелину, она отошла на пару шагов назад. Наклонив голову, вопросительно посмотрела на супругов.
— Можешь войти, — развел руками Ланнфель — Я разрешаю.
— И отлично, — ответила та, радостно оскалясь — Благодарю…
Вмиг от вежливой, нежной, много страдавшей при жизни и страдающей в смерти мученицы не осталось и следа. Теперь перед супругами стояла самая настоящая нежить. Ледяное Чудовище, с осыпающейся трухой с лица кожей и глазами, горящими холодным, изумрудным пламенем.
— Защищу вас, — выдохнуло оно, исчезая — Защи… щу…
Ещё миг, и на дорожке возле особняка не осталось ничего, кроме весело вьющихся, снежных бурунчиков, да лийма, невозмутимо намывающего круглую мордочку толстой лапкой.
— Она ведь пришла за твоим отцом, Диньер? — затарахтела Эмелина, обернувшись на мужа — Да? И это она была там… в гостинице Сарта — Фрет? Ну, помнишь? Я тебе говорила. Вот же я дура — то! Как можно было не узнать… Хотя, там как во сне было, я и не запомнила… Ох, Приезжий! Она ведь его сожрет, вероятно! Да, да. А как еще?
Ланнфель попробовал возразить:
— Не «сожрет», а «поглотит». Это так называется.
Льерда согласно кивнула, и продолжила трещать, заворачиваясь в плащ поплотнее:
— Ну да, ну да… Проглотит! У них свои счеты, Диньер. Он… ну, твой папаша — то, ещё тогда говорил мне, что убил твою мать. Я тебе рассказать побоялась… Хотела как лучше, миленький! Не желала, чтоб ты на отца обижался. Или стыдился его. Вот же… А знаешь, что? Отыщет она его быстро. А вот глотать будет в полуночь. И, не дай же Боги, кому видеть это. Жуткое зрелище! Я знаю, я в книжке одной чита…
От всей души желая как — то заставить замолчать благоверную, Ланнфель легко поднял её на руки.
— Закрой рот, — чуть ли не стоном попросил он — Пожалуйста, Серебрянка. Пойдем в дом, а то ещё тебе остыть, не приведи Боги…
Аккуратно пробираясь по дорожке к выходу, теперь вольник только и старался, чтоб не запнуться о прыгающего впереди кота, да гнать от себя всего — навсего одну, однако же очень неприятную мысль.
«Отец женился на матери только из — за денег. Так ведь и я, на Эмми… тоже ведь из — за денег. Точно, так и есть. Эх, Серебрянка! Ничем я не лучше своего родителя. Была б ты поумнее, так и подумала бы, зачем я тебе сдался… такой? Хорошо, что ты об этом не думаешь. Да даже, если и появятся мысли, всё одно… Не пущу никуда. Моя. МОЯ.»
Не отдавая себе отчета, Зверь выпустил когти и покрыл кожу рук плотными пластинами. Зеленоватыми. Переливающимися в свете стремительно взрослеющего дня…
Крепко притиснув к себе Пару, драгоценную и желанную, остановился ровно на одно мгновение.
Тут же быстро двинулся даже, внутренне ликуя от радостного предвкушения того, что уже скоро, совсем скоро должно было случиться…
Глава 52
Вернувшись в дом, супруги заключили меж собой договоренность.
— Слугам лучше ничего не рассказывать, — сказал Ланнфель, пройдя по ступенькам крыльца, и толкнув дверь коленом — Смотри, Эмми, не протрепись. Мужики наши боязливы! Возчик уже по дороге хотел дёру дать от погоста, да и остальные… Кора, вроде, выдержанна, а однако же, и её волновать не стоит. Тем более, однажды она уже пострадала от нежити, и вряд ли желает повторения. Так что…
Льерда удивленно и негодующе воззрилась на мужа:
— Ты за кого меня принимаешь, за дуру? Либо за трепушу? Я — могила, Приезжий! Сам смотри, не распусти язык. Ох… Как же, всё равно стыдно мне! Стыдно мне, миленький так, словно в людный день на городскую площадь вышла голая. Вот же я идиотка, каких мало! Ты — то хоть меня простил?
Перемешав с кашлем ехидный смех, вольник поставил драгоценную ношу на толстый, жесткий ковер, прикрывающий пол в холле.
— Да не идиотка ты, — начал добродушно объяснять — И прощать мне тебя не за что, Серебрянка! Слушай… а ты что, и верно, вот так меня ревнуешь?
Льерда пожала плечами:
— Ну да. Ревную. А что мне ещё делать? Проснулась, тебя нет. Думала, ты внизу завтракаешь там, или что… Спустилась, а Кора говорит: «Нет, он на улицу вышел.» Я и пошла тебя разыскивать. За угол повернула, а ты какую — то бабу тискаешь! Диньер! Да меня зло взяло. Вот так, среди дня, да ещё в нашем доме! Хоть бы, думаю, скрывался что ли… Ну и…
Магичка, густо побагровев, прикрыла лицо ладонями.
Ланнфелю стало… тепло.
Нет, сейчас дом и так был хорошо натоплен, новые печи и камины работали на совесть, а все живущие в имении не жалели дров, соблюдая строгий приказ Хозяина.
Тепло льерду было по другому. Внутри! Как будто в самом его теле затопили теперь маленький каминчик или железную печурку, полную отличных, сухих, коротких деревянных обрубков, плачущих смолой и дышащих жаром.
Либо, может быть, влез под сердце теплый кот, да и согрел протравленную разными пакостями, остывшую душу мягкими, толстыми боками.
Желая тут же поделиться этим теплом с той, которая его и оживила, вольник крепко притиснул к себе Эмелину.
— Колючка моя, — прошептал, склонясь и прижавшись щекой к теплой макушке — Нечего ревновать. И не к кому, Эмми. Одна ты у меня, навсегда одна… Тысячи раз уже тебе говорено, не будет измены. Не позволю ни себе, ни тебе. Тебе — особенно.
Поймав вопросительно — недоуменный взгляд жены, кратко кашлянул:
— Видишь ли, дорогая моя Эмелина Ланнфель… Дело в том, что если я, допустим, имею на стороне некую пассию, то это Я её имею. А вот если ты схлестнешься, скажем, с неким Ригзом, это значит, что имеют МЕНЯ. Впрочем, данное положение вещей я тебе уже как — то объяснял…
Льерда отняла от лица руки, и протяжно завыла:
— Ну всё, толкнул мужик телегу задом, заскрипела! Каким же ты иногда бываешь нудным, Диньер… Тырырыры, аки дождь осенний.
Терпеливо выслушав сей короткий, но пламенный спич, вольник
