неопределенность надеждой, что мы же, мол, «скоро увидимся».
Отец за меня рад — я наконец-то снова «выберусь», а мама чуть ли не скороговоркой желает мне «там, куда лечу, найти то, что там ищу». Что Рик женится, я говорю ей еще раньше.
* * *
Улетать в день их свадьбы было бы гораздо более мелодраматично, но сегодня у них только фотосессия задним числом, а свадьба была уже.
Дурдом в дороге сменяется дурдомом в аэропорту: задерживают рейс.
Стою в очереди на паспортный и соображаю, что лететь придется недолго, зато, судя по всему, в переполненном самолете. А, ну его — не стоя да и ладно.
— Посадку не объявляли?
— Нет вроде, — отвечаю.
Затем только вижу и понимаю, кто это только что спросил и автоматом спрашиваю у него:
— Ну что? Уже всё?..
Я должна была бы спросить: «Можно поздравить?..» или «Куда летите?..»
«Уже все?» — так больше спрашивают те, кого не допускают в палату к умирающему, когда из палаты той выходят те, кого допустили. И вот эти не допущенные спрашивают тех, кто знает наверняка: «Все кончено?.. Он умер? Ее больше нет?»
Он молча кивает мне, и у меня, вот честное благородное слово, гора какая-то сваливается с плеч. И даже соображения не хватает спросить, почему тогда, его же ж мать, какого хрена он в день своей собственной свадьбы… или фотосессии… или вообще… делает со мной здесь, в аэропорту и почему он не привез сюда свою молодую жену — лететь в медовый месяц.
Или привез?..
Тупо озираюсь по сторонам, ищу глазами бабу в пышном, разлетающемся белом платье или в чем-то похожем.
— А… где она? — спрашиваю беспомощно, потому что, хоть убей, нигде поблизости такой я бабы не нахожу.
— Кто — она? — спрашивает Рик, слегка склонив голову набок.
И я подмечаю, что он и сейчас, сегодня все такой же взъерошенный. В своем амплуа. Ну что ты будешь делать…
Потом до меня доходит все и уже тянет впасть в истерику, наехать на него… Ну сколько уже ж можно… Ну сколько можно тянуть эту чертову канитель… Ну сколько можно портить крови себе, мне, той… девушке, так и не ставшей сегодня… или не сегодня… его женой… Вот глупый… какой же глупый…
Впервые мне хочется назвать его не волком, а глупым, нашкодившим волчонком, который еще слишком мал, чтобы его бояться, но шкодить может уже порядочно. И поэтому — вот хвать его за загривок. Хвать за затылок его, который, кажется, у него не поворачивается, а всегда смотрит только прямо. Вот хвать его — и мордой макать в нашкоденное. И пусть грызется он своими острыми зубами — его рано еще бояться.
Нет-нет, не хочется мне делать этого и чувствую я только спокойствие и умиротворение. Не торжество, не радость — как тут можно радоваться?..
Присматриваюсь к нему получше, пытаюсь вычислить, во что он, собственно, одет. Может, он и не собирался никуда сегодня?
Не в смокинге он, конечно, не в костюме, а так — рубаха белая, а сверху пиджачок. Брюки — или не брюки?.. Приличная джинса такого светло-серенького цвета.
— Я не женюсь.
— Да что ты? — говорю только. — Это ты зря.
— Я решил. Ты меня отправила. Че, разрешила, да?.. А она ждала… Но я так решил.
— Она все еще ждет?… — спрашиваю с внезапной жуткой догадкой.
— Не-е… Уже не ждет… — он смотрит пристально в меня, чуть ли не мечтательно так смотрит, и говорит — то ли мне, то ли самому себе рассказывает: — Заебалась. Заебала, верней. Меня. А я все понял. Ей — раз, в лоб… что не стоит нам все это. Не стоило. Что… не нужна она мне. Не она нужна, верней… Она не поверила… Говорила, я «её». Я — ей: не «её» ни хуя. Она орала — жизнь на меня угробила… столько сил ебнутых потратила… на лечения эти… и вообще… А я — ей: ну и на хер тратила «жизнь»… кто заставлял тратить… мою — тоже… Все ж знала… видела же все… Доебывалась, мол, секс-зависимый я, что ли… Я ж… не только с тобой… когда с тобой уже не…
Блин, я так и чувствовала… Зачем-то заваливает, грузит он меня всем этим перед посадкой, будто отчитывается. Считает необходимым сообщить.
Ладно, раз считает:
— И с кем же?.. — спрашиваю только. — С одной или…
— Не с одной. Но всех звали «Кати». И похожи все были только на Кати.
Не успеваю перестроиться, понять, что мне теперь с этим делать. Пойму потом.
И еще кое-что:
— Я тебе тогда не говорил про бизнес… что мне фирму открывать запретили — думал, ты связываться не захочешь. Побоишься.
— Теперь знаешь, что не боюсь?
— Типа.
Потом — ну, кто бы сомневался. Да кто бы удивлялся тому, что он делает потом: хватает меня в охапку, припадает ко мне губами, целует, целует, целует… А я — его. А когда бывало иначе? Так будет всякий раз, когда мы будем видеться. Пока не научились по-другому.
— Мне пора, — говорю ему.
— Надолго ты?
— Пока не знаю.
— На следующей неделе ждать тебя?
Что он там опять задумал?..
— Ой, слушай, дай время, а… — говорю полушутя-полусерьезно, устроившись в его руках. — Там, знаешь ли, итальянцы… у них проект этот — не хухры-мухры… И Тель-Авив у Каро, «а после — как пойдет»… Неделей можно и не отделаться.
— Да?
Его глаза не верят мне. В них тоска, будто у хищника, запертого в клетке.
Но только он — не тупой зверь, а он. Поэтому тоска и дикая звериная печаль сменяются сердитой решимостью.
Он сжимает меня крепче, придвигается ближе:
— Попробуй только.
— Что «попробуй только»?
— Не вернуться.
— Да? — осведомляюсь язвительно. — И что ты сделаешь?
— Так я тебе и сказал. Найду, ты ж знаешь.
— Попробуй.
И говорю ему просто, чтобы, если что, покуда шел ко мне. Припоминаю, что у него не оставалось уже ключей и прибавляю, чтоб, в случае чего, спросил у мамы.
Не знаю, сколько бы еще продолжался наш этот прощальный разговор. Нам, чтобы разъединиться, оторваться друг от друга, всегда требовалось вмешательство извне, некий форс-мажор, который теперь является нам, мне приглашением на посадку.
— Не лети, — предлагает он, не выпуская меня из объятий.
В его глазах нет обреченности и нет надежды. Его глаза выражают ровно то, что он сказал: «Не лети».
Это хорошо, если так. Когда все карты открыты и будущее — это чистый лист.
— Давай там, — увещеваю его, высвобождаясь, — осторожнее. Ты… сильно не
