звоном медным не слышу ничего. И когда звон становится невыносим, зеркало лопается изнутри. Оно разлетается мелкими осколками, я только и успеваю, что глаза закрыть да руку вскидываю, в которую стекло впивается.
Твою ж…
Помогла, называется.
Зато звон стихает. И все стихает. И в этой тишине слышно сиплое натужное дыхание. Чье? Не знаю. С трудом отрываю руку от глаз. Крови сколько… порезы неглубокие, но много. И не только у меня.
— Ой, — Марика трогает пальцами лицо и кривится так, что того и гляди расплачется. — Что… я… я…
Взгляд её растерян.
Ну она явно уже не там, где была. Где бы она ни была. А я подползаю к мальчишке и трогаю его за руку. Теплая. Пульс бы еще нащупать, потому что если он… живой. Пульса не слышу, но слышу как стучит в груди его сердце. А еще он от моего прикосновения вздрагивает. И глаза открывает.
Открывает и смотрит.
На Марику.
И взгляд такой… шальной, безумный слегка.
— Ты… красивая, — он шепчет едва-едва слышно. — К-красивая… я… г-гховорил ему, что… с-сокровище найдем… найдем… н-нашли.
— Дивьян! — этот крик заставляет меня вздрогнуть и окончательно очнуться.
Что бы я там ни сотворила, это помогло.
А вот змейка потерялась… или нет, я увидела блеск чешуи на запястье Марики.
И на втором, Дивьяновом.
Не потерялась. Я хотела связать их, чтобы вытащить мальчишку, вот и связались. Силой моей. И змейкой, чем бы она ни была. Жаль, конечно, подарок. Но зато они живы.
Оба.
И я жива.
И это же хорошо. Отползаю. Кто-то помогает подняться. Гор? Он хмур.
— Вы целы?
— Вполне, просто стеклом посекло.
Повезло, что в глаза не попало. Да и вообще повезло. Нет, надо что-то с этим делать… в смысле не с моим стремлением помочь, а с тем, что помогать лезу, не разобравшись.
Учиться…
У кого и чему?
— Боги, — голос Цисковской заставил вздрогнуть. — Вас совершенно невозможно оставить без присмотра…
Меня ощупали.
И отпустили.
И каплей силы не поделилась, хотя могла бы… но с другой стороны, кто я? Вон, над мальчишкой склонилась, хлопочет. И отец его что-то слушает. И матушка.
— Пойдем отсюда, — тихо сказала я Гору.
— А…
— К нему тебя все одно сейчас не пустят.
— Да. Наверное. Отец… его считал, что это я виноват.
— Ты его силой тащил?
— Это его идея была, — Гор не отпускал мою руку. А рядом Свята встала, и Мор. И как-то стало тепло. Мор и платок подал, пусть мятый и кажется, карамелькой пахнущий, но все одно спасибо. — Он… сказал, что место одно почуял. У него отец из полозовичей. Чует иногда сокрытое…
Мы вышли из палаты.
Люди в черном останавливать не стали. Их больше волновало то, что в палате происходило.
А мы…
— Мне бы воды умыться, — сказала я.
— Тут внизу фонтанчик есть, — Свята нервно оглянулась. — Питьевой. Или в туалет можно.
— Див и предложил… сказал, что точно что-то есть, но один не справится. Я деду хотел сказать…
— Не сказал?
— Див… он смеялся, что я со всем к деду. Что как маленький.
Подростки.
— И еще, что если дед узнает, то запретит. Или сам полезет, заберет. А оно наше. Только.
— А металлоискатель? Твой отец говорил, что ты его сделал.
— Да не совсем, чтобы сделал. Там простая такая схема. Та штука, которую Див нашел, она не из металла. И я тоже почуял, но смутно так. И он тоже… вот. Я и подумал, что если поработать, то можно перенастроить. Ну, чтоб на силовые потоки реагировал. Только… не помню. На самом деле не помню. Помню, как мы поехали.
— Без нас, — проворчал Мор.
— У тебя тогда… ну, дядька Мирослав забрал… сказал, что… период сложный.
— Это да. Но могли бы и подождать.
— И было бы трое лежащих, а не двое, — резко осекла я. — Извини.
— Ты права, — Гор потряс головой. — Я должен был сказать… спросить… а мы полезли. И вот.
Тут я промолчала.
А умылась в туалете, благо, имелась вода. Да и почистилась, оно несложно, когда сила есть. Стоило закрыть глаза, сосредоточиться, и тело само сделало.
Ведьму сложно убить.
Тем паче стеклом. Хотя да, попади в глаза, пришлось бы помучиться. Но нет, опять повезло.
А змейку все одно жаль.
Или нет?
Я снова отерла лицо. Раны пусть не затянулись до конца, но хотя бы не кровят. К вечеру только бледные пятнышки от них останутся. А к утру и это пройдет.
Хорошо, когда сила есть.
Глава 42
Следователь, которого сопровождал княжич Лютобор, отыскал меня ближе к вечеру. Был он вежлив, степенен и спокоен. И вопросы задавал такие… общие.
И меня выслушал весьма внимательно. Беседу, правда, записал на диктофон, сказав, что для расследования надо. Ну мне не жалко.
Протоколы, к слову, мне уже готовые протянули.
Я прочла и подписала.
— Дело пока не закрыто, — следователь поглядел на княжича, который просто сидел в стороночке, делая вид, что он здесь лицо совершенно случайное. — Однако, сколь мне кажется, претензий со стороны закона к вам не будет. Напротив…
Правда, что именно «напротив» он не сказал.
Вежливо откланялся.
А вот Лют остался.
И в холодильник полез.
— Извини…
— Когда нервничаешь, то ешь много?
— Это да… будешь?
— Буду.
Сила возвращалась, но как-то медленно, и оттого ли, от чего иного, но я снова чувствовала себя вялой и сонной. Есть и то не слишком хотелось. Тянуло не спать, скорее уж забраться в кресло, обнять себя и сидеть, сидеть, не шевелясь.
Я и забралась.
И не заметила, как кто-то набросил на плечи плед. И даже, кажется, задремала, потому что, когда проснулась, за окном было темно, а на кухне — пусто.
От княжича остался пакет с едой, что характерно, уже знакомый, от княжеского повара.
И записка.
«Не решился будить. Вынужден отъехать. Буду, как только смогу».
Я перечитала её трижды.
Вздохнула.
И доползла до стола. Сонное оцепенение никуда не делось. То ли нервы это, то ли просто усталость накопилась, а может, что-то еще… главное, ела я, не особо разбирая, что именно. И поев, добралась до постели, в которую и рухнула.
Спала опять без снов.
А разбудил меня телефон. Тренькнула СМС-ка.
«Приходи. Есть разговор. Афансьев».
Надо же, объявился.
Я села.
Потянулась. За окном светало. Время — начало седьмого. Но я, кажется, в кои-то веки выспалась. Значит… значит, надо идти. Главное, можно не уточнять, куда.
Сама знаю.
Луг. Лес. Все знакомое до боли. И тень дуба падает на плечи. А с нею — и прохлада. Шелестят листья под ногами, и над головой тоже.
Иду.
Переступаю через корень, который змеею выскальзывает из-под земли, чтобы в землю же уйти. И дохожу, глажу ствол, удивляясь бархатистости коры. А потом замечаю человека, который сидит на одном из корней, прислонившись спиной к стволу. Глаза его прикрыты и человек кажется спящим.
Но он не спит, я знаю.
И он знает.
— Привет, Ласточкина, — голос Афанасьева глух. — Неплохо выглядишь.
— Спасибо. И… здравствуй, наверное.
Мне не страшно.
Неловко немного, будто я случайно подсмотрела за… сама не знаю, зачем.
— Поговорим? — я осматриваюсь и нахожу еще один корень, на который удобно сесть. А можно сразу и на листья, они сухие и мягкие, что перина. — Давно ждешь?
— Не особо.
Глаза у него уставшие. И сам он тоже устал. От лет прожитых, от жизни. Я зачерпнула листья, подняла их и позволила упасть.
— А если бы я не пришла?
— Ты же пришла, — Афанасьев пожал плечами. — Ты изменилась.
— Пожалуй.
— Это хорошо. Все меняются.
— И ты?
— И я.
— Расскажи, — прошу, не требую, потому как не имею права требовать что-то. Но Афанасьев тяжко вздыхает. И руку свою прячет под выцветшую джинсовку. Ткань почти белая, а кожа — смуглая. И это режет глаз.
— Сложно… ты, извини, что так… — он провел ладонями по волосам. Короткие. И седые. Сквозь седину просвечивает темная же кожа головы. — Получилось.
— Я не в обиде.
Да и вправду, чего обижаться?
— Сейчас, — Афанасьев привстал и вытащил из-под куртки пластиковую папку, которую мне протянул.
— Что это?
— Документы. На дом. Дарственная и все такое… оно, конечно, и так твой, но с документами, знаю, тебе будет спокойнее.
Папка повисла в воздухе.
— Бери, бери… я там все одно жить не смогу. А ты, гляжу, и прижилась. Дом хороший, старый… ему помощь нужна.
Улыбка у Афанасьева виноватая.
— Тут все по закону… если не веришь, к князю сходи.
— Верю.
Брать все-таки как-то… не знаю.
— Ты его продать мог бы.
— В теории, конечно, да, — не стал спорить Афанасьев. — Мне и предлагали. Еще когда Наины не стало, так Цисковская вышла. И дом купить хотела, и землю, и все-то…
