в настоящем единственном деле жизни».
Толстой знал в то время, что Ге бьется над «Распятием», что он, как график, иллюстрирует Евангелие. Про «Христа и Никодима» Толстой не знал.
В сердце у Ге и впрямь жило содержание его завтрашних картин – рисунки к Евангелию в этом убеждают. В «Христе и Никодиме» он попробовал новую, «живую форму». Получилось.
Нетрудно найти общее в поздней живописи Ге и его флорентийских «неудачах» – «Вестниках воскресения», «Христе в Гефсиманском саду». Но там – робкие попытки, там – надуманность, оттого что рука убегала вперед, оттого что мысль и сердце еще не созрели. Теперь содержание точно ложилось в форму. Но Ге не сразу приступил, выжидал. Он сам себя на несколько лет обогнал. А современники… Сколько ему доставалось и за трепаные формы, и за мазню, и за грубо намалеванные холсты. Сколько вынесено приговоров за несоответствие исполнения замыслу. Самые верные друзья из художников, и просто друзья, и Толстые, кроме Льва Николаевича, – все наперебой вспоминают, какие прекрасные замыслы были у Ге и как он не сумел их исполнить. Из мемуаров вырос даже эдакий призрачный двойник Ге – художник, который рассказывает свои картины лучше, чем их пишет.
Возражал Блок. Для него Ге – «совсем реалист». Живопись Ге «это – желание сразу передать впечатление криком краски».
Толстой в «Войне и мире», когда Наташа плясала у дядюшки после охоты, воскликнул: где, как, когда всосала в себя эта графинечка, воспитанная эмигранткой – француженкой, этот дух!
Где, как, когда живописец Ге, сидевший в глуши, вне «сферы искусства», занятый кладкой печей и разведением пчел, – где, как, когда всосал он в себя этот дух современного искусства, более прочувствованный завтрашним Блоком, чем сегодняшними друзьями-художниками, – дух современного искусства, который через десять и через пятнадцать лет заставлял обращаться к творчеству Ге художников и искусствоведов и который еще сегодня удивляет, волнует, будит мысль, вызывает споры.
Не в том ли секрет непременной «сегодняшности» живописи Ге, что он, сознательно или несознательно, пришел к тем же выводам, как и Треплев из чеховской «Чайки»: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души». Но и эта мысль, поныне сегодняшняя, могла родиться в свое Время и на определенном этапе русского искусства. Ге раньше многих других ее принял, как и Чехов, – два художника, проверенных Завтрашним днем.
Пульс Времени не переставал биться в Ге.
В начале восьмидесятых годов он увидел на полтавском вокзале буфетчицу у большого шкафа, украшенного бутылками, вазами, склянками, закусками.
– Посмотрите, – воскликнул он. – Ведь это современная мадонна!
Вот как он видел!..
Незадолго перед тем Мане написал «Бар в Фоли-Бержер».
Фуга об одиночестве
Трудно сказать заранее, что послужит художнику импульсом для начала работы, толчком, который организует накопленный материал в замысел, искрой, которая воспламенит горючее.
Римский-Корсаков увидел в саду ярко-красные маки… Репин услышал музыку Римского-Корсакова… Композитора подтолкнул к творчеству цвет, живописца – звуки.
Толстого то дуга привлекла, брошенная на дороге, то знаменитый репейник, с которого начинается «Хаджи-Мурат».
…В конце 1887 года в Плиски приехал Павел Михайлович Третьяков. Осмотрел картины, которые оставались в мастерской художника. Купил для галереи «Христа в Гефсиманском саду».
Уже знаем, как Ге собрался перед отправкой покрыть картину лаком, потом захотел переписать ее, в конце концов написал новую картину – «Выход с Тайной вечери».
Нельзя недооценивать визита Третьякова. Наверно, это и была та самая искра. Значит, не все потеряли веру в возрождение Ге. Третьяков взял старую отвергнутую картину в свою галерею. Что ж, Ге покажет то новое, на что он способен!..
Трудно поверить, что, если б не приезд Третьякова на хутор, Ге не написал бы последних своих картин. Невозможно в это поверить. Толстой не зря встал под дерево, ожидая, пока упадут плоды. Но, похоже, визит собирателя встряхнул плодоносное дерево.
Поблагодарим Павла Михайловича Третьякова.
В каталоге картина называется: «Выход Христа с учениками с Тайной вечери в Гефсиманский сад».
Но это тот случай, когда исчерпывающее, казалось бы, название ничего о картине не говорит. Ее надо смотреть.
В каталоге поставлена даже ссылка на стих Евангелия: «Инн., XVIII, 1». Ссылка тоже ничего не объясняет: «Сказав сие, Иисус вышел с учениками своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел сам и ученики Его».
Если уж искать объяснений в Евангелии, лучше процитировать другой стих. Перед тем как выйти в сад, Иисус печально сказал ученикам: «Вот наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного…»
Картина о том, как ученики покидают Иисуса, оставляют его одного перед страданиями и подвигом. Точнее ее назвать: «Уход учеников от Христа после Тайной вечери».
Если полотна Ге расположить по хронологии событий в последнюю ночь Иисуса, – эта картина окажется между «Тайной вечерей» и «Христом в Гефсиманском саду».
Человек окружен учениками, единомышленниками; с ужасом и гневом взирают они на того, кто уходит первым. А через час этот человек в одиночестве вопрошает, нельзя ли, чтобы миновала его чаша страданий. И поняв, что чаша сия его не минует, встает с колен, готовый к подвигу, к смерти во имя людей.
В Евангелии говорится, что во время ареста Христа ученики, «оставивши его, все бежали». Ге написал картину не о том, как бежали ученики от Христа, а о том, как оставили его еще прежде, чем бежать. Не только Иуда не пошел до конца за Учителем. Пошел один Учитель.
На миру, говорят, и смерть красна. Но зерно подвига не в том, «на миру» ли он, а в убеждениях. Убеждения дают человеку силу взойти на Голгофу, даже если «мир» его оставил.
С высокой, залитой лунным светом площадки медленно спускаются в темноту ученики. Грядущее уже открыто им. Думы их тяжелы. Лиц учеников почти не видно. Силуэты фигур не резки – люди на картине закутаны в хитоны. И лишь бесшумная медлительность чересчур сосредоточенной походки выдает глубину их печали, тяжкий груз мыслей. Но они уходят, уходят… Только Иоанн остановился на мгновение. Сейчас и он уйдет…
Какая-то чарующая гармония передана Ге в этом горестном уходе. Закругленность озаренной луной голубоватой дороги делает ее бесконечной. Несколько фигур уже скрылось во тьме, за поворотом, за границей холста, другим всего шаг остался, но, кажется, не будет конца медлительному шествию. Кажется, вот так вечно будут
