с семнадцатилетней подругой Ира завела в подъезд живущую по соседству девчонку, велела ей снять демисезонные сапоги и вязаную шапочку.
— Ведь это, наверное, страшно: взять и потребовать, чтобы человек снял с себя одежду. Ведь для того, чтобы на это решиться, нужно, наверное, чтобы ни голос не дрожал, ни руки. И надо откуда-то взять злости, чтобы побить этого человека, попинать, обозвать последними словами, — спрашивал я.
В ответ Ира все так же мило улыбалась, сладко затягивалась сигареткой, вздыхала, пожимала плечиками и молчала. Но как только разговорилась… Такой густой уголовный жаргон мне приходилось слышать разве что в колонии для особо опасных рецидивисток. Но я и здесь не спешил с выводами. И правильно сделал. Выяснилось, что знание жаргона — суровая необходимость. К любой уличной девчонке, в любом районе, в любое время суток может привязаться стая пацанов и потребовать, чтобы она немедленно пошла с ними в укромное место.
Единственное, что может ее спасти — умение вести базар — разговор на жаргоне, способность показать, что она близко знакома с уголовными «авторитетами», которые могут за нее отомстить.
Чтобы подстраховаться понадежней, многие делают себе портачки, или татуировки. У Иры, например, на мизинце выколот крест, означающий, что она неисправимая. Прежде девчонки начинали портачиться, попав в колонию для несовершеннолетних. Теперь, как видим, в некоторых криминогенных регионах это происходит на свободе, где уличная группировка по сути дела не отличается от колонийской среды.
Можно представить, какое впечатление Ира производила на учителей. Курит. Щеголяет наколкой. Сыплет жаргоном. Крутится в обществе пацанов и девчонок старше себя.
— Учителя начали про меня говорить: вот я такая-сякая, маленькая Вера. Мне только мужикам ширинку расстегивать. Маме: ваша дочь таскается. Я справку от гинеколога принесла — не поверили…
Да, пацаны ее домогались. Но у нее был принцип: «Одному разрешишь — по рукам пойдешь». Но учителя не понимали, что можно водиться с нехорошими девчонками и совсем плохими пацанами и при этом оставаться «честной».
Полную ясность внесли тюремные врачи. Оказывается, можно быть такой, какой была Ира, и сохранять девичью честь. Стоит только поражаться, как ей это удалось при постоянных домогательствах пацанов.
Уличная среда ежедневно внушала Ире, что любой работник правоохраны — это «мусор», «мент», «козел». Все сволочи, никому верить нельзя.
Когда Иру арестовали, она и тут стала соблюдать принципы. Чтобы не быть «козой», ни в чем не признавалась, за что прокурор отдал распоряжение взять ее под стражу. Более опытная подельница Иры разыграла «чистосердечное раскаяние» и была оставлена на свободе.
Начали они свои похождения с поездок в Москву.
Квартиру снимали рядом с Казанским вокзалом. Сначала ездили просто так — «погулять и отдохнуть». Но деньги быстро заканчивались. Начинали соображать где их раздобыть, чтобы погулять еще. Мальчишки придумали (компания у них тогда была еще смешанная) «продавать девчонок». Деньги брали вперед, потом — отвлекающий маневр, и покупатель оставался без «товара». Но этот номер удавался не всегда. И тогда шли на «гоп-стоп», на грабежи.
— У нас в следственном изоляторе почти все малолетки сидят по 145-й статье. Но мы-то хоть шапку сняли с потерпевшей, а некоторые сидят за лифчики, за колготки! — Ира задохнулась от возмущения.
— Когда денег — ни копейки, а одеваться хочется, то очень хочется кого-нибудь раздеть, — сказала по-дельница Иры Оля Б.
— Года два назад пошла мода на обмены одежды. Носить одно и то же надоедает. А новая модная одежда дорогая. Вот и придумали. Сначала обменивались подруги. Потом обмен стал принудительным. Все чаще звучало: «Поношу и отдам». Не дать — не поделиться — стрёмно, то есть стыдно, — объяснила мне Ира, — и первое время чужое возвращали. Потом перестали. А дальше совсем оборзели, начали просто требовать: «Снимай!»
Оставленные на свободе девчонки из другой шайки появились точно в назначенное время, заливаясь смехом. Надвинутые на глаза вязаные шапочки. Длинные, до пят юбки… «Метелки». Так прозвали их в Чебоксарах.
— Ну, что там, в Москве, о нас говорят?
— Молодежь волнуется, — отвечал я, — модные тряпки уже не носят. Вдруг нагрянете.
Пошутили и начали рассказывать.
Перед выходом на улицы одни «метелки» обматывают ладони пластичными бинтами (чтобы не сбивать костяшки пальцев), другие вооружаются палками, штакетинами. На тот случай, если вдруг встретятся «метелки» из враждебного района. Коовавые разборки — все это скопировано у пацанов. Мародерство, уличные кровавые схватки. С побежденных снимают лучшие вещи. Со сверстников переключаются на взрослых. Однажды сорвали шапку с большого парня, который шел с девушкой. «А что он сделает, если нас семнадцать человек?»
Их шайка — не самая многочисленная. В некоторых районах есть группировки по 50–60 девчонок. Чтобы выстоять, этим «метелкам» пришлось заключить союз с «метелками» из соседних районов.
Раздев очередную жертву, они не разбегались кто куда. Шли размеренным шагом. Иногда проходили мимо милиционера, который мог видеть палки, обмотанные ладони, «А что он один сделает? Ха-ха-ха!» Трезвыми мотались по городу редко, отсюда и дерзость. «Выпивали после бани, а баня — каждый день. Ха-ха-ха!»
Их нападения видели прохожие. А они видели, что их видят. И — хладнокровно раздевали сверстниц. «Да всем все равно! Все боятся, как бы и им не досталось! Однажды у монастыря рабочие, которые там что-то копали, заметили, чем мы занимаемся. Мужчины! Ну и что? Отвернулись! Сделали вид, что ничего не видят, ничего не слышат!»
Я сидел и ломал голову: почему они рассказывают о своих преступлениях как о чем-то им самим не слишком интересном? Некоторые не отрицали: да, знали, на что шли и что за это грозит. Некоторые утверждали: что им самим чьи-то вещи были не нужны, и они их себе не брали. Тогда зачем участвовали в грабежах? «Просто так, от нечего делать». Итак, преступление как времяпрепровождение? Лихо!
Я не стал спрашивать у них, что такое грех и что такое добро. И без того было ясно, что представлений о морали у них не больше, чем у трехлетних детей. У них и логика самооправдания детская: «Почему кто-то может носить модные вещи, а я не могу!» Или: «А мы никого не заставляли раздеваться. Потерпевшие сами снимали с себя. Они могли бы не снимать». Получалось, что виновны не они, подавлявшие волю своих жертв палками и даже бритвенными лезвиями, устрашающим видом своей «толпы». А виноваты потерпевшие, психически раздавленные их «толпой».
И все же… Когда «метелки» сняли свои шапочки, оказалось, что у них не такие уж одинаково нагловатые, очень разные глаза, в которых сохранилось что-то детское. Как говорили старые, дореволюционные юристы, порок добавляет возраст. Смыть бы их вульгарную
