названном вторым Верденом.[45]
После кровавых и безрезультатных июльских боев под Кекавой, где царские генералы принесли в жертву боевому эксперименту жизнь и здоровье тридцати тысяч солдат[46], моральное состояние армии заметно упало, и на всем фронте почувствовалась усталость. Кое-где уже поговаривали об измене. Рига кишела шпионами, в штабах армии и в военных учреждениях сидели предатели, и в тылу двенадцатой армии образовался второй, невидимый, неприятельский фронт, более безжалостный и опасный, чем тот, что наступал с юга и запада. Щупальца предательств тянулись кверху, добираясь до царского двора и ставки верховного главнокомандующего.
Наконец, латышские стрелковые батальоны отвели в тыл, чтобы после отдыха переформировать в полки.
Как-то в послеобеденное время, занимаясь в своей комнате уроками, Янка Зитар услыхал далекую песню. Ее пели сотни людей, пели слаженно, громко, и эхо отдавалось на всех городских окраинах. Янка захлопнул книгу, оставил открытой тетрадь и выбежал на улицу.
Копья на солнце сверкают,
И трубы гремят далеко…
В Ригу седую вступает
Полк отважных латышских стрелков.
Земля гудела под мерным шагом тысяч ног. Где-то по главной улице шла серая колонна, покачивались ряды штыков, ритмично поднимались и опускались ноги, размахивали руки, в лучах осеннего солнца поблескивали котелки. Рота за ротой, взвод за взводом, с офицерами на конях, с обозами позади, — так после целого года отсутствия возвращался к месту своего формирования латышский батальон. Уходили веселые, беспечные юноши, возвращались закаленные в боях воины. Многих уже не было среди них, в рядах виднелись незнакомые лица. Но Янка узнавал их, знакомых и незнакомых. Что-то всколыхнулось в груди, и, не зная, как улыбнуться этим сотням возвращающихся, он, счастливый, стоя на панели, приветственно махал рукой.
Вот шагает рядом со своим отделением Ансис Валтер с «георгием» на груди и двумя унтер-офицерскими нашивками на погонах. А вот впереди роты выступает высокий офицер, совсем еще юный, левую руку он заложил за борт шинели. Из-под фуражки выбиваются пряди густых светлых волос. Он, сдержанно улыбаясь, смотрит вперед. Это же Карл! Янку ничто уже не может удержать на панели. Он бежит навстречу, машет брату рукой, но тот его не замечает, и тогда он подскакивает к Карлу, хватает за руку.
— Здорово! Ты что, ослеп, что ли?
— А, ты… — улыбается Карл, не останавливаясь. — Здорово, здорово! Ты опять в Милгрависе? Там же, где всегда? Я вечером зайду к тебе, будь дома.
Янка еще немного идет с ним рядом, но чувствует, что нарушает строй, и на перекрестке, где рота поворачивает к своим квартирам, останавливается у забора и глядит вслед удаляющимся стрелкам: большая часть их идет в Зиемельблазму, пулеметчики и разведчики отправляются в дом волостного правления. Гремит оркестр, слышатся песни, на тихой окраине пробуждается новая жизнь. И Янка предвкушает: наступят прекрасные, незабываемые дни.
…У стрелков начался отдых и одновременно тяжелый труд. Батальон пополнился новыми маршевыми ротами, увеличилось количество штыков, и образовался полк, один из тех, которые впоследствии выдержали большое количество сражений и понесли большие потери. Теперь Карл Зитар командовал ротой. Каждый раз, когда он со своей ротой выходил на утреннюю прогулку или на учение в сосняк, Янка сопровождал его. Напрасно Карл отсылал его в школу.
— Не беспокойся, я наверстаю пропущенное, — заявлял Янка.
Разве можно теперь сидеть в классе и слушать, что говорит учитель, когда на улицах звенят песни стрелков, доносящие сюда дыхание войны с Острова смерти! Нет, на это он неспособен.
Чтобы не мешать брату обучать роту, Янка отыскал себе друзей среди молодых стрелков. В полку были три мальчика-подростка. Янка подружился с ними с первого дня и весь досуг проводил в казармах. Слушал рассказы стрелков, ел солдатские щи и вместо геометрии изучал винтовку.
Напрасно старались учителя удержать мальчиков. Ребята целыми днями не являлись в школу. Их не огорчали ни классные взыскания, ни нотации. В эти дни авторитет учителя сводился к нулю. Он казался просто ничтожеством по сравнению с бравыми парнями, марширующими по улицам. Стоило лишь раздаться звукам военного оркестра и чеканному шагу марширующих солдат, как все мальчики кидались к окнам и высовывались на улицу. А однажды, в день, когда вновь созданный полк пошел на парад, из класса во время занятий дезертировала половина учеников. Не помогли ни окрики учителей, ни угрозы, ни увещевания — мальчишки, схватив книги под мышку, надели спрятанные в партах фуражки и без оглядки ринулись по лестнице.
Разве может парад пройти без них! Парад, на котором будут раздавать ордена и георгиевские кресты и зачитывать списки повышенных в чинах! Пусть исключают из школы, пусть пишут записки родителям и наказывают сколько угодно — никто не имеет права лишить их этого удовольствия.
Учителя еще мирились, пока с уроков сбегали отпетые озорники, но когда за поведение пришлось поставить тройку Янке Зитару, лучшему ученику класса, задумались и самые строгие педагоги.
— Это эпидемия!
Все зло заключалось в том, что с этим нельзя было бороться, так же как нельзя прекратить войну и запретить озорные песни, задевавшие за живое достоинство многих почтенных обывателей. Стрелки, например, не могли пройти мимо дома пастора без того, чтобы не пропеть:
Разве, братцы, не чудно, не чудно, не чудно —
Влезли к пастору в окно, да, в окно — да!
Поди жалуйся на них начальству, если хочешь, — все равно не поможет.
6
— Когда полк уходит на позиции? — спросил Янка у Карла.
— Неизвестно. Такие приказы получают в последний момент. Думаю, не раньше ноября.
— Я тоже пойду с вами, — заявил Янка. — Я это сделаю во что бы то ни стало.
— Не знаю, как тебе это удастся, — усомнился Карл.
— Уж как-нибудь сумею, не беспокойся, тебя не затрудню, — в голосе Янки прозвучала плохо скрытая обида.
— За что же ты сердишься на меня? — улыбнулся Карл.
— За то, что ты не настоящий парень.
— Ну?
— Да, именно, — вскипел Янка. — Помнишь, мы прошлым летом говорили с тобой? Уезжая, ты мне обещал узнать все и устроить, чтобы и я тоже мог… А сейчас ты делаешь вид, будто ничего не знаешь.
— Янка, милый, да ведь это не от меня зависит. Я не имею права принять тебя в свою роту, а приказать полковнику не могу.
— Если бы ты замолвил словечко, он бы принял. Тебе жалко. Или, может, ты стесняешься, что у тебя, офицера, будет брат рядовой?
— Не говори глупостей.
— Почему ж тогда ты не хочешь помочь мне?
— Потому, что неладное ты
