идет от проклятого пакета Шальмана! Со слезами на глазах ревностный служитель евангелия стремится отвратить Фрица от человеческой мудрости, дабы посвятить его в тайны премудрости божией. С мягкостью и кротостью он умоляет его не отвергать хлеб вечной жизни, дабы не попасть в когти сатаны, обитающего со своими демонами в адском огне, уготованном ему навеки. «О, — сказал он вчера, то есть Вавелаар, — о мой дорогой друг, открой же свои глаза и уши и услышь и увидь то, что господь дает тебе видеть и слышать через мои уста. Внемли свидетельствам святых, умерших за истинную веру, обрати взор на святого Стефана, падающего под градом камней, посмотри: его взгляд все еще направлен к небу, и его язык все еще поет псалмы».
— Я предпочел бы защищаться, сам бросая камни, — ответил на это Фриц.
Читатель! Что мне делать с этим мальчишкой?
Через мгновение Вавелаар начал снова, ибо он ревностный служитель веры и неутомим в труде. «О, — сказал он, — мой дорогой друг, открой же... (Начало было таким же, как приведенное выше). Неужели ты можешь оставаться бесчувственным, думая о том, что с тобой станет, если тебя когда-нибудь причислят к козлищам ошуюю...»
Тут безобразник разразился громким смехом, то есть Фриц, и Мария тоже стала смеяться. Даже на лице моей жены я заметил что-то похожее на усмешку. Но я пришел на помощь Вавелаару и наказал Фрица штрафом из его копилки в пользу миссионерского общества.
Все это меня глубоко волнует! И при таких заботах слушать еще разные истории о буйволах и яванцах! Что такое буйвол в сравнении с моими опасениями за Фрица? Что мне за дело до судьбы людей, живущих на краю земли, если мне приходится бояться, как бы Фриц своим неверием не повредил моим делам? Ведь возможно, если и дальше будет так идти, он никогда не станет добропорядочным маклером. Сам Вавелаар сказал, что бог всегда устраивает таким образом, чтобы благомыслие вело к богатству. «Обратите внимание, — сказал он, — разве Нидерланды не богаты? Этим они обязаны своей вере. Разве не часты во Франции убийства и преступления? Это все оттого, что они католики. Разве не бедны яванцы? А они ведь язычники. Чем дольше голландцы будут иметь дело с яванцами, тем больше богатства будет здесь, а там — бедности. Такова воля божья!»
Я поражен, как хорошо Вавелаар разбирается в делах. Ведь правда, что я, строго придерживающийся религии, с каждым годом вижу, как расширяются мои дела, тогда как Бюсселинк и Ватерман, не знающие ни бога, ни законов его, навсегда останутся шарлатанами. Чем больше я размышляю, тем больше постигаю неисповедимые пути божии. Недавно было опубликовано, что опять наша страна получила тридцать миллионов чистой прибыли от продажи продуктов, добытых язычниками, причем в эту сумму не включено то, что на этом заработали я и многие другие, живущие от этих операций. Не говорит ли этим господь: «Вот вам тридцать миллионов в награду за вашу веру». Разве не виден здесь перст божий, принуждающий нечестивого трудиться для обеспечения праведника? Разве нет в этом явного знамения, призывающего идти далее по тому же пути, — знамения о том, чтобы они там продолжали трудиться, мы же здесь крепко держались веры? Не потому ли сказано «молитесь и трудитесь», чтобы мы молились, а работа совершалась язычниками, не знающими «Отче наш»?
О, как прав Вавелаар, когда он называет легким бремя господне! Оно действительно легко для того, кто верует! Мне недавно минуло сорок лет, и я мог бы оставить свои дела, если бы хотел, и отправиться на покой в Дриберген, а посмотрите-ка, какова судьба тех, что покинули господа! Вчера я видел Шальмана, его жену и мальчишку. Они похожи были на привидения. Он бледен как смерть, глаза выпучены, а щеки впали. Идет сгорбившись, а между тем он моложе меня. Она была очень бедно одета и, по-видимому, снова плакала. Я сразу заметил, что она принадлежит к недовольным по натуре; мне достаточно лишь раз увидеть человека, чтобы его раскусить. Этим я обязан своему опыту. На ней была пелеринка из черного шелка, хотя было очень холодно; кринолина не было и следа; легкое платье свободно висело у колен, а на подоле все обтрепалось. На нем не было его обычной шали, одет он был так, как будто уже стояло лето. Все же у него сохранился какой-то вызывающий вид, и он подал милостыню нищенке, стоявшей на мосту. Но тот, кто имеет так мало, как он, грешит, если дает еще и другим. Что касается меня, то я вообще никогда не подаю на улице, — это мой принцип; и я всегда говорю, когда вижу очень бедных людей: кто знает, не виноваты ли они сами в этом? И неужели я должен оказывать им содействие в их греховном поведении? По воскресеньям я даю дважды: раз беднякам и раз в пользу церкви; так, все в порядке. Не знаю, видел ли меня Шальман, но я быстро прошел мимо него и смотрел вверх, размышляя о справедливости божией, которая не допустила бы, чтобы он ходил без зимнего пальто, если бы он вел себя лучше и не был ленив, педантичен и болен.
Что касается моей книги, то я, несомненно, должен просить у читателя прощения за тот неслыханный способ, которым Штерн обращает во зло наше с ним соглашение. Я должен признаться, что без особого удовольствия думаю о предстоящем «литературном вечере» и о любовной истории какого-то Саиджи. Читатель уже знает, насколько здрав мой взгляд на любовь. Достаточно напомнить о моем отношении к пикникам на Ганге. Я допускаю, что подобные вещи нравятся молодым девушкам, но как люди солидного возраста могут выслушивать подобную чепуху без отвращения, я не пойму. Во время чтения займусь «Пустынником».
Я постараюсь не слушать об этом Саидже и надеюсь, что он по крайней мере быстро женится, раз уж является героем любовной истории. Спасибо, хоть Штерн заранее предупредил, что это однообразная история. Если он приступит после нее к новой главе, я снова начну слушать. Но все эти нападки на правительство мне столь же мало нравятся, как и любовные. истории. По всему видно, что Штерн молод и лишен опыта. Чтобы верно судить о вещах, нужно видеть их вблизи. После моей свадьбы я сам был в Гааге и посетил с женой дворец
