на Западе; последняя заметная рецессия до 2008 г. – та, что привела Билла Клинтона в Белый дом в 1992 г. Независимые от государства центробанки получили инструменты, позволяющие справляться с надвигающимися кризисами. Выборные политики понимали, насколько важно позволить им делать свою работу. Все казалось умиротворенным, успокоенным, регулярным. Создалось впечатление, что конец «холодной войны» привел к созданию волшебного эликсира, который позволил зрелому капитализму наконец-то устояться. В 1999 г. был безо всяких накладок запущен евро, и Европа по-прежнему процветала. На границах нового глобального благосостояния все еще случались неожиданные потрясения, наиболее значительным из которых стал кризис в Восточной Азии в 1997 г. Однако Запад перенес эти волнения довольно спокойно. Тем, у кого были деньги, новый финансовый порядок представлялся верной ставкой.
Но также это был период Великого разрыва – терактов 11 сентября 2001 г. Результатом стала внезапная трансформация климата международной политики. Едва ли не за один день мир, который, казалось, пребывал, в мире, перешел на военное положение. Западные демократии, несмотря на свою растущую экономическую устойчивость, внезапно почувствовали себя ранимыми и уязвимыми; им грозил враг, который мог быть везде и нигде. Также они все больше ссорились друг с другом. Американская позиция по отношению к угрозе «Аль-Каиды» существенно отличалась от настроений в странах Западной Европы, где мало кто хотел начинать в ответ войну. Катастрофа 11 сентября сделала свое дело – напугала главные демократии и разобщила их. В этом отношении те, кто ее устроил, достигли ряда своих целей.
Полномасштабная война с терроризмом, которая началась в 2001 г. с возглавляемого американцами вторжения в Афганистан и продолжилась вторжением в Ирак в 2003 г., оказалась дорогостоящей ошибкой. Стимулами для нее стали испуг, страх и желание отомстить. Врагу, который был везде и нигде, следовало найти дом, чтобы можно было куда-то ударить, хотя в случае Ирака выяснилось, что врага там не было (по крайней мере до тех пор, пока туда не вторглись американцы). Война дала возможность показать во всей красе мощь американской военной техники, но на самом деле она продемонстрировала то, что даже самое совершенное оружие остается все еще слишком неточным и неразборчивым, чтобы сделать свою работу и не нанести значительного непреднамеренного ущерба.
Но также войной двигали высокие мотивы – желание распространить преимущества демократии на те части света, где она еще не прижилась. Несколько главных героев этой истории, включая Джорджа Буша и британского премьер-министра Тони Блэра, считали, что устранение террористической угрозы неразрывно связано с продвижением демократии. Чтобы западная демократия могла почувствовать себя в безопасности, ей нужно было расправить крылья. «Больше всего шансов для мира в нашем мире дает распространение демократии во всем мире», – сказал Буш в своей второй инаугурационной речи в 2004 г. «Согласованные усилия свободных стран в деле распространения демократии – это прелюдия к разгрому наших врагов»[84].
В ответе Буша на угрозу демократии после терактов 11 сентября можно было услышать очевидные отзвуки ответа Вильсона на угрозу демократии в 1917 г. (в том числе и потому, что в обоих случаях этот ответ представлялся решительным поворотом: президенты, которые прежде хотели дистанцироваться от горячих точек международной политики, стали убежденными интервенционистами). Исследователи спорят, имеет ли смысл называть Буша вильсонианцем или даже неовильсонианцем. Общее мнение сводится к тому, что, скорее, нет: представление Вильсона о безопасном демократическом будущем было основано на идее коллективных международных институтов, которые объединят все страны мира; Буш презирал такие организации, включая ООН (см.: [Ikenberry et al., 2009])[85]. Вильсон хотел сделать мир безопасным для демократии; тогда как Буш хотел сделать мир безопасным посредством демократии, за счет расширения зоны ее влияния. Главной для мировоззрения Буша была идея, что демократии укрепляют мир своими действиями, а не благодаря какому-то спущенному на них сверху правовому аппарату. И самым главным в этой идее было представление о том, что две демократии никогда не пойдут войной друг на друга (это так называемая теория демократического мира). Следовательно, чем больше будет демократий, тем меньше будет войн. В этой логике, войны, которые ведут ради распространения демократии, были инвестицией в будущий мир.
Идея, лежащая в основе теории демократического мира – идея не новая. Немецкий философ XVIII в. Иммануил Кант представил одну из ее версий в своей статье 1795 г. «К вечному миру» (хотя Кант был достаточно осторожен и провел различие между миролюбивостью конституционных республик и импульсивной воинственностью некоторых несдержанных демократий). Вильсон использовал ее в своей речи, в которой объявил о вступлении Америки в Первую мировую войну, когда сказал, что, если бы европейские государства были по-настоящему демократическими, войны никогда не было бы. Та же идея была снова воскрешена в 1980-е годы, когда политологи, придерживающиеся исторического подхода, приступили к ее проверке эмпирическими данными. История XX в. показала, что либеральные демократии не воюют друг с другом – такого еще ни разу не было. Этот факт, как и мысль о том, что демократии не страдают от голода, в самом скором времени стали одними из наиболее распространенных в ту эпоху политологических трюизмов. Их цитировала Маргарет Тэтчер («Демократии не объявляют войну друг другу», – сказала она во время визита в Чехословакию в 1990 г.). То же самое сделал Билл Клинтон («Демократии не нападают друг на друга», – сказал он в своем послании президента «О положении страны» в 1994 г.). И Джордж Буш («Демократии не идут войной друг на друга», – сказал он на пресс-конференции в 2004 г.).
Когда Вильсон заявил, что демократии не воюют друг с другом, у него не было исторических данных, на которые он мог бы опираться; в те времена попросту не было достаточного количества демократических стран, чтобы можно было собрать данные. Его позиция была философской, она основывалась на разумной экстраполяции его собственного понимания политики и международного права (в этом смысле он следовал за Кантом). Тогда как у Буша уже имелись исторические данные. И если мнение Вильсона о мирном процветании демократии было, по существу, символом веры, убежденность Буша была эмпирически обоснованным описанием фактов. Но это не значит, что позиция Буша была более взвешенной или более основательной. Во всяком случае, для укрепления демократического мира посредством войны требовался даже более значительный акт веры. Им предполагалось, что сложности настоящего можно преодолеть благодаря совершенно убедительным урокам прошлого. Демократическая теория не предлагала никаких данных, подкрепляющих эту посылку. И все же Буш верил в то, что свидетельство истории на его стороне, а потому он может пойти на определенный риск.
Буш показал себя оптимистичным фаталистом: имевшиеся у него свидетельства преимуществ демократии перед другими системами правлениями сделали его слишком смелым и безрассудным. Именно это Милль называл
