возвращался, было мечтой и молитвой, я замирала: «Боже мой, неужели я дожила до этого!» Я всегда считала, что если русский народ забудет о том, что такое Севастополь и его оборона (и первая, и вторая), когда от последнего матроса до адмирала — все понимали ее значение, если русский народ сдаст Севастополь, то с таким народом можно делать потом что угодно. Потому что это будет деморализацией, ударом, после которого — общественная и социальная апатия и пораженческие силы на авансцене. И для меня как политика это было очень серьезно.
Бжезинский же радовался разделу Черноморского флота. А раздел этот фактически означал уничтожение стратегического флота. Хотя знал прекрасно, что Севастополь на самом деле не был частью Украины.
С точки зрения Бжезинского, уничтожение Черноморского стратегического флота (который всегда управлялся вовсе не из Киева, а из Москвы, из-под Кубинки, по-разному бывало) было крахом для нас, потому и считал, что мы без Украины уже не черноморская держава.
Конечно, Украина — огромная потеря славянского населения для России, с изменением демографического баланса не в пользу продолжения того же типа государства. Это и потеря той промышленности, которая в совместной космической и авиационной отраслях задействована была. И потеря важной части квалифицированного труда. Сейчас же там произошла деиндустриализация страны и деинтеллектуализация, люмпенизация населения.
— То есть сегодня вы не считаете современную Украину такой уж большой потерей для нас?
— Сейчас уже точно не считаю.
— И Бог с ними…
— Истерика на Западе, в том числе в США, объясняется еще тем, что они в 90-х годах сделали расчет и запустили свой «космический корабль» (свою стратегию), неправильно посчитав «законы тяготения». Они решили, что Россия никогда не встанет с колен, будет деградировать и не вернется в стан великих держав. При этом для нас величие заключается только в том, что требуем уважения к себе, чтобы считались с нашими интересами. И есть действительно для нас некие «красные линии». И вот «первым актом», свидетельствующим о новой восстанавливающей себя России, стала Мюнхенская речь 2007 года.
— Вы говорите, что с 1991 года всегда исповедовали одни и те же идеи. Почему государство «повернулось к вам лицом»?
— Во-первых, накопилось понимание у многих и открылись глаза. Думаю, что те, кто сейчас у кормила власти, всегда это понимали и видели насквозь истинные намерения Запада. Это могло для российской интеллигенции — московской, петербургской — быть «небо в алмазах», как было в 1917 году «небо в алмазах» для русской интеллигенции, которая сама потом…
— … упала в эту бездну. Но давайте вернемся к Путину.
— Это было очевидно. Становилось очевидным, что нам грозит распад Российской Федерации и прекращение существования не просто как великой державы, но как самостоятельной. Более того, если бы мы продолжили рушить наши вооруженные силы, в том числе ядерные, то давно бы кто-то завладел и нашими энергоресурсами. Была такая попытка. Потому и всякие посадки были…
В принципе, я считаю, что не надо удивляться, что у нас есть определенная зависимость от энергоресурсов, хотя это, конечно, не очень хорошо…
— От углеводородов…
— Мы живем на территории, где даже в районе Москвы глубина промерзания 1,6 метра. Единица любой продукции, даже написание статьи, раз надо в отапливаемом помещении восемь месяцев сидеть, стоит дороже! Расстояния между центрами потребления и производством в пять, а то и в десять раз больше, чем в Европе. И компенсацией за такие объективные тормозящие природные факторы является наличие ресурсов. Надо, конечно, уменьшать эту зависимость, но она, вопреки распространенным мифам, никакие не 70, а 35–40 %. Конечно, лучше было бы поставлять уже продукты переработки нефти.
И вот понимание пришло. Мы увидели, что вокруг нас сжимается «кольцо Анаконды». Мы увидели, что пытаются продиктовать нам все — нашу внутреннюю жизнь, наши ценности. И народ прозрел: я читала опросы, сделанные не на потребу, как часто бывает, какой-нибудь партии, а научным институтом, по 25 и более параметрам. Так вот, в 90-х годах на вопросы: что для вас высшая ценность, что вы предпочитаете — достаток или семейный мир, отношение к власти, к государству, к истории — были одни.
И вдруг где-то к 2000 году, еще даже смены власти не произошло, ответы совершенно другие. Удовлетворив уже свое желание выйти из стагнирующего коммунистического режима, по которому сейчас порой не без оснований ностальгируют, люди вдруг задумались о смыслах, о будущем! Задумались и перестали плевать в зеркало, которым является собственная жизнь, страна и ее история (помните, как Достоевский писал, что русский интеллигент найдет одно незаплеванное место на образе России и с наслаждением туда плюнет).
Более того, к 2000 году в соцопросниках был такой вопрос: какое преступление нельзя оправдать ни при каких условиях? 92 % ответило — измену Родине. Причем опрос проводился по всем имущественным и возрастным группам.
— То есть мы все — патриоты?
— Получается, что да.
— Кроме 8 %. И это — интеллигенция?
— Это не всегда интеллигенция. Но, к сожалению, она в первую очередь… Кстати, в прошлом году, сломав оба колена в январе, а «служенье муз не терпит суеты», я, закованная в ортезы, засела дома на два месяца и стала писать статью об эволюции исторического сознания. Национальное и историческое — сопрягаются, но не совсем. Это отношение к собственной истории. А история — это кузница мировоззрения человека. И я поняла, что нам этому вопросу надо уделять очень много внимания, и мы напрасно думаем, что в других странах этим не занимаются.
И вот я начала копать с Радищева. Читала мнения интеллигенции друг о друге. И то, как марксизм повлиял на нее. Так вот, на Западе интеллигенция, если надо, тут же объединяется вокруг государства и работает на него. У нас — это фига в кармане. Петр Бернгардович Струве, прикоснувшись к марксизму, потом в знаменитой статье в сборнике «Вехи» написал, что идейная форма существования российской интеллигенции — это «отщепенство от государства и его интересов». К сожалению, это так. Это рак, впившийся в печень нашей России. Я сама принадлежу к интеллигенции не одного поколения, но говорю так с грустью.
— И я тоже. Что такого в нас не так? Почему русская интеллигенция всегда является противником государства? Что в любой ситуации, в любые времена не устраивает этот класс?
— Эта загадка меня мучит. И я собираюсь после той статьи разразиться через год книгой…
Прежде всего атеизация, она же шла постепенно. И так поколение за поколением. А когда российская революционная интеллигенция напиталась еще марксизмом, то она приняла и ненависть, и презрение классиков к России
