Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
Кстати, неужто Павел настолько выучил английский, чтобы на нём объясняться? Или жизнь заграничная заставила, заграничные партнёры по разнокалиберным войнушкам? Скорее всего, он надеялся на Володю как на переводчика и если общается, то междометиями, а значит, сегодня и он подставлен хитроумным азиатом? и он – пострадавший от предательства?
В аквариуме гостиной появился бритый наголо высокий, очень худой мужчина в чёрном смокинге; подошёл к роялю, тронул клавиши, обернулся и что-то сказал, видимо, очень смешное, так как компания покатилась со смеху – даже сюда, под тёмную крону рожкового дерева, докатился мужской гогот. Интересно, это стекло так хорошо пропускает звуки? Ах нет: боковая дверь залы распахнута в тишину и ароматы ночи, дверь, то ли стилизованная под старые конюшенные ворота, то ли и вовсе родная-старинная, оставленная от конюшен: рассохшаяся от времени, с рядами ржавых шляпок от гвоздей.
И в тот же миг – он даже отпрянул ближе в тень, чуть ли не вжавшись в ствол дерева, – совсем рядом, за углом того дома, где он стоял, открылась дверь, и, уронив на булыжник дорожки прямоугольник света, мимо Аристарха прошла тонкая женская фигурка в длинном концертном платье; мелькнула, спустилась по ступеням к площадке. Испанская виолончелистка… Интересно, как такая колибри справляется с внушительной дамой – виолончелью?
Приподнимая подол платья и осторожно ставя ноги в песок, шёпотом чертыхаясь (а и правда, идиотская затея – оставить между зданиями это песчаное пространство, стилизацию под площадку для выездки), она прошла к боковой двери в гостиную и через мгновение уже возникла внутри аквариума янтарного света – грациозная, и даже отсюда видно: жгучая испанка. Длинные чёрные волосы висят на спине ровной шторой, и такая же блестящая смоляная шторка-чёлка закрывает лоб. Загудели приветственные и восхищенные мужские голоса… Манфред (тот длинный, бритый, сутулый, конечно, и был Манфред) поцеловал ей руку, подвёл к стулу с отдыхающей виолончелью, а сам сел за рояль. Интересно, что они выбрали для игры…
«Манфред – уникальная личность, – рассказывал Володя, – он же приютский мальчишка». – «Приютский?!» – «Ну… интернатский, неважно. Родился в многодетной семье пятым ребёнком, уставшая мамаша отправила его в интернат. Всем, чего в жизни достиг, обязан исключительно себе: он учредитель одного из крупнейших в мире хедж-фондов. Вообще, чрезвычайно одарённый человек, не только в бизнесе. Представь, когда ему стукнуло тридцать пять, он сказал себе: «Как же так: я – австриец, более того, я – венец. И я не умею играть на рояле!» И стал брать уроки музыки. Понятно, что он в состоянии выбрать лучшего педагога в Европе, и выбрал – не помню уже, кого именно. А сейчас, спустя двадцать лет, играет – на мой простоватый вкус – просто замечательно!»
Ну-ну, посмотрим, не испортит ли этот самородок игру профессионального музыканта. В самолёте Аристарх глянул в интернет: Ванесса Прейслер, сказал Володя, лауреат конкурсов, концертирует по всему миру. Это сколько же баблища надо было отвалить девушке, чтобы выдернуть её – между каким-нибудь Манчестером и каким-нибудь Пекином – на этот «скромный мальчишник», на высоту орлиного гнезда? А что, если этот самый Манфред – самовлюблённый жалкий любитель? Неужели она не оскорбится, неужели будет с ним играть? Впрочем, днём они наверняка репетировали. Вон как уверенно, крепко и в то же время нежно, «под горло» берет девушка инструмент, как садится, слегка поёрзав, на стул, утверждая на нём ягодицы, как не смущённо, по-мужски расставляет ноги, между которыми, уперев шпиль в деревянный пол бывшей конюшни, устраивается виолончель пленительно благородной, надо отметить, формы.
Манфред уселся на рояльный табурет, вздёрнул подбородок, как бы изучая высокий, метров в шесть, потолок, опустил руки на клавиатуру. Дымки сигар дружно поднимались вверх, даже зрительно уплотняя воздух гостиной. Да, если Пашка надолго осядет там, в кресле, вытаскивать из кармана ингалятор ему придётся всё чаще.
Зато здесь, снаружи, воздух был напоён свежестью горной ночи, из которой чуткое обоняние жадно вытягивало запахи лаванды, чабреца и целого хоровода горных трав, что сплетались в неповторимом, сладостном, головокружительном коктейле.
Вдруг он музыку узнал: «Арпеджионе» Шуберта! Шуберта ни с кем не спутаешь: это густое пение бесконечно печальной взволнованной виолончели – глубокий человеческий голос!
И как обычно с ним случалось – на концертах или в тишине собственной квартиры, когда новый диск вплывал в дисковод и на секунду-другую он замирал, предвкушая мгновения счастья, – в памяти возник другой голос, голос старухи, подарившей ему целую вселенную – Музыку.
– «Арпеджионе… Что это значит? Что за имя, какого чёрта? Уверяю тебя, большинство людей, которые считают себя знатоками музыки, понятия не имеют – что это за штука: арпеджионе. А это просто инструмент, фантазия венского музыкального мастера Иоганна Георга Штауфера. Тому в 1823 году пришло в голову поэкспериментировать, и он сварганил такого музыкального ублюдка: шестиструнную виолончель с ладами – хочешь, щипай струны, хочешь, води смычком. Её называли «гитара-виолончель», «гитара любви»; музыкальные критики сравнивали верхний регистр с гобоем, а нижний – с бассетгорном. Но рождение нового инструмента – такая же тайна, как рождение человека, судьба его тоже на небесах прописана. И вот, арпеджионе не повезло: «гитара любви» быстро публике надоела, и, скажу тебе – поделом: нечего выдуриваться, против виолончельного звука не попрёшь. Но Шуберт… он так легко отзывался на любые новшества. Тут же сочинил для новинки сонату, которая ужасно полюбилась венской публике, а потом и другим исполнителям. Так и получилось: сам арпеджионе, бедный бастард, всеми забыт, а соната, совершенно гениальная, – осталась. Вот, слушай…»
Она осторожно опускает порядком износившуюся иглу адаптера плохонького, самого дешёвого электрофона «Аккорд», из-под полы приобретённого в вязниковских «Культтоварах», и прикрывает глаза.
О, эта простоватая шубертовская мелодия, она идеально укладывается в средний регистр виолончели, и от неё невозможно оторваться! Хотелось плакать – не от горя или обиды, а наоборот: когда долго смотришь на золотистые нимбы святых в холуйском храме, они начинают вибрировать и расплываться, а в сердце врывается точно такой восторг! А ещё, когда смотришь на подбегающую Дылду, с её вечным нимбом – из-за тонких спиралек золотых волос надо лбом.
«На роду Шуберту было написано стать учителем, как его уважаемый фатер, – говорит Вера Самойловна, словно лично знает товарища Шуберта, словно была его соседкой по лагерному бараку. – Жениться, родить детей, получать грошовое казённое жалованье… Но его мелодия презрела классический период-восьмитакт и выпорхнула на свободу, чтобы кружить над человеческой душой, кружить, проникать в неё, петь о её страданиях. Вот, слушай, слушай! – вдруг вскрикивает она и хватает его руку грубой шершавой лапой старой зечки. – Какая божественная модуляция! Шуберт ушёл от безумных диезов…»
Он усмехнулся в темноте горной лавандовой ночи: «Шуберт ушёл от безумных диезов!» Кто, какой ангел-хранитель, ангел-даритель взял за руку и привёл в его жизнь эту святую старуху? А может быть, это сговор двоих – там, на небесах, – сговорились два безалаберных проводника людских душ и тел в этот мятежный кровавый мир: мол, ты мне – мальчишку, а я тебе – ту исстрадавшуюся душу; и пусть питают друг друга разными бесполезными нектарами, ударами трепещущих сердец, привязанностью длиною в жизнь, да нет – уже за гранью жизни, ибо Шуберт, чёрт его дери, действительно ушёл от безумных диезов!
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
