Дальше пауза.
Еще хочу сказать, что явка лучше, чем ожидалось. Мы думали, соберется небольшая группа, но его святейшество много нам помогал, так что не удивляйся. Это еще одна причина, по которой мы должны следовать сценарию. Надо не подвести его святейшество.
Последняя пауза.
Знаю, что тебе тяжело. Но ты справишься. Если потянет выпить, имей силу воли. Я все время буду рядом.
Я сохранил сообщение. Без семи минут четыре Симон оставил еще одно послание. На этот раз его голос звучал тревожнее.
Ты где? Швейцар сказал, ты вышел покурить. Нам начинать через несколько минут! Ты мне здесь очень нужен!
Через двадцать минут – последняя запись.
Они ждут, дольше тянуть не могу. Придется выступить самому. Уго, если ты пьешь, то можешь больше не возвращаться! Позвоню, когда закончу.
Больше ничего. Снова автоматический голос. Потом был последний вызов, без четверти пять, когда Симон и Уго наконец связались, так что сообщения после него не осталось.
Я почувствовал горькое облегчение. Симон не знал, куда пошел Уго. Пока тот в одиночестве бродил в Садах, а возможно – и в минуту нападения, Симон читал доклад перед целым залом православных священников.
Судьи обязаны услышать эти сообщения. Пусть сделают собственные выводы о том, почему вещественные доказательства не забрали в зал суда. Миньятто придет в ярость от моего поступка, но я вытащил зарядник и положил телефон в карман. Потом убедился, что ничего не забыл в комнате, в последний раз благословил Уго и вышел в вестибюль.
На маленькую стоянку между клиникой и гаражом пристраивалась машина. Фары чиркнули по вертикальным жалюзи, но оказалось, что это всего лишь мой сосед. Он вышел и, позевывая, направился к дому. Я подождал, пока он скроется внутри, потом на цыпочках вышел и запер дверь ключом Моны.
Стояла полночь. Я хотел позвонить Миньятто, но решил, что дело подождет до утра. Через восемь часов мы встретимся в зале суда. Пусть тогда и злится. Как только пройдет гнев, Миньятто поймет, насколько я облегчил ему работу.
Глава 25
Меня разбудил в половине шестого утра телефонный звонок от Майкла Блэка.
– Где вы? – спросил он.
– Майкл, – сонно ответил я, – здесь еще даже не светает. Я не побегу к телефонной будке.
– В вашем сообщении сказано, что вам нужно со мной поговорить.
– Более того, мне нужно, чтобы вы сели на самолет и прилетели, – сказал я. – Надо, чтобы вы дали показания.
– Что-что?!
– Секретариат отказался выдать ваше личное дело. У нас нет иного способа доказать, что на вас напали.
– Вы хотите, чтобы я подставлялся ради вашего брата?
Его голос зазвучал совершенно по-другому.
– Майкл…
– Да и что я скажу? Он мне ничего не рассказывал.
Я сел в кровати и включил лампу. Потер глаза, прогоняя ощущение песка под веками. Голова включилась вполсилы, но я понимал, что надо вести себя осмотрительно. «Он мне ничего не рассказывал» – ложь! В письме Уго про Майкла сказано: «внимательно следит за твоими успехами». И в румынском аэропорту его избили, судя по всему, из-за того, что Майкл помогал Симону собирать православных на выставку. Если даже в частной беседе он не хотел ни в чем мне признаваться, трудно будет убедить его выступить свидетелем на суде.
Но при этом он все же перезвонил. В глубине души он по-прежнему хотел помочь.
– Как только вы появитесь в Риме, – сказал я, – расскажу вам все, что знаю. Но не по телефону.
– Знаете что? Я вам ничего не должен!
– Майкл, – сказал я жестко, – на самом деле должны! Вы не просто сообщили тем людям мой адрес. Вы сказали им, где найти запасной ключ.
Тишина.
– Полиция нам не поможет, – продолжил я, – они не верят, что в квартиру кто-то проникал.
– Я уже извинился!
– Мне не нужны ваши извинения! Мне нужно, чтобы вы сели на ближайший самолет в Рим. Позвоните, когда прилетите.
Прежде чем он успел ответить, я дал отбой. И стал молиться, чтобы моих слов оказалось достаточно.
Через два часа я устроил импровизированный детский праздник для Петроса и Аллегры Косты, шестилетней внучки двух ватиканцев. На пороге ее дома мы с Петросом дольше, чем обычно, говорили друг другу традиционное «до скорого». Мы никогда не говорим друг другу «до свидания», и это – еще одно следствие исчезновения Моны. Она всегда была с нами, то и дело возникая в нашей жизни, как возникают на полях римских фермеров во время пахоты древние черепки. Ради Петроса мне нужно поскорее ей позвонить. Но мысль улетучилась, едва я взглянул на часы. Внутри меня все сжалось. Сейчас я должен быть в другом месте.
Дворец трибунала располагался по диагонали от «Казы», оба выходили на ватиканскую заправку, только дворцу еще и выпало унижение оказаться позади выхлопных труб и дышать газами, которые добавляли к традиционному ватиканскому бежевому цвету облупившихся стен «сфумато»[20] бензиновой копоти. Римская Рота обычно заседала в историческом ренессансном дворце на другом берегу, недалеко от офиса Миньятто, но сегодня троим судьям Роты пришлось прийти сюда. В прежние времена наши канонические суды проходили вне ватиканских стен, а этот дворец оставили для гражданских дел. Но Иоанн Павел, единственный за всю историю папа, который пересмотрел оба кодекса канонического права – один для западных католиков, другой для восточных, – решил сменить и место проведения судов.
Нередко казалось, что дворец пропитан томным духом праздности. Судьи толклись снаружи, прислонившись к стене и держа в руках парики, коротали время между слушаниями. Как и ватиканские врачи и медсестры, наши мировые судьи – добровольцы, ввозимые из внешнего мира, работающие по совместительству юристы, чье основное место работы находится в Риме. Но сегодняшние судьи – другие. Древний трибунал Священной Римской роты – второй высший судебный орган церкви. Решения по существу дела мог отменить только сам папа. Рота – высший апелляционный суд для всех католических диоцезов на земле. Каждый год ее судьи рассматривали сотни дел, и почти каждый рабочий день аннулировали по одному католическому браку. Эта бесконечная рутина печально сказывалась на людях. Я знал монсеньоров Роты, которые старели на глазах. Работа делала их мрачными, педантичными и раздражительными. В этом зале суда не приходилось ожидать неторопливого судопроизводства в итальянском стиле.
Когда я подъехал, Миньятто ждал меня у зала суда. Он выглядел необыкновенно элегантным. Монсеньорская сутана была перевязана на талии поясом, заканчивавшимся двумя помпонами; они покачивались, напоминая кадила, которыми качают священники и дьяконы, распространяя дым благовоний. Подобные украшения запретили тридцать лет назад, когда папа упростил форму одежды римских священников, но либо для Миньятто сделали исключение, либо здесь имел место скрытый реверанс в сторону традиционализма, что, по мнению монсеньора, могло снискать благорасположение кого-то из членов суда. Мне, как греческому священнику, эти тонкости были чужды.
