Геодезисты колдовали над теодолитом.
Записывали в журнал результаты проведенных обмеров.
Улетали за линию горизонта.
Возвращались вновь.
Я отходил от фотографии на достаточное расстояние, чтобы не иметь ни малейшей возможности разобрать детали – высокие ботинки на шнуровке, застиранные гимнастерки, брезентовые куртки, вырезанный из плексигласа угломерный круг, называемый лимбом, наручные часы, компас, химический карандаш. Теперь изображение расплывалось совершенно, обретая черты монохромной живописи, а стало быть, полностью утрачивая собственно фотографический эффект, и оставалось лишь догадываться, что там могло быть изображено. Мыслилось, что в таком случае совершенно неважно, что изначально послужило причиной творческого вдохновения – геодезисты ли, дервиши, всадники Апокалипсиса или продавцы живой рыбы. Все они в равной мере могли быть запечатленными при помощи фотографического аппарата, тем самым до бесконечности раздвигая возможности экспозиции. Известный же казус в виде наложения кадра на кадр, имеющий возможность произойти при поломке механизма перемотки пленки, лишь добавлял этому утверждению значимости и полноты. Полноты в смысле многослойности изображения, когда декорация сменяет декорацию, и нет этому конца, потому что негативы двигаются по кругу, совершенно прообразуя при этом ленту Мебиуса, когда попасть из одной точки поверхности в любую другую можно, не пересекая края перфорации.
Вижу вырастающие за краем перфорации Енишарских гор облака, из которых появляются лица завернутых в войлочные бурки плакальщиц.
Видения.
Визии.
Зримое как часть осмысления воспоминаний, возникающих вопреки хронологической очередности, но во многом благодаря сиюминутным состояниям, их прихотливому орнаменту. С другой стороны, говоря об орнаменте, узоре, все-таки приходится признавать, что определенная система тут наличествует, потому что и в хаосе есть порядок. Порядок как постижение, покорение, прохождение непройденного, извлечение уроков.
Всякий раз, думая об этом, вспоминаю, как после шестого урока брел домой вдоль насыпи окружной железной дороги, затем по пустырю, который впоследствии застроили гаражами, сидел во дворе на качелях, качался, укачивало, наконец заходил в подъезд, слушал его гулкую пустоту, вздрагивал, когда в бездонный колодец мусоропровода с грохотом проваливались старые учебники по химии и алгебре, завернутые в газету рыбные кости, осколки битой посуды, склянки из-под вазелина и зеленки.
Мысленно рисовал этой зеленкой на груди восьмиконечный крест и просил одного из всадников Апокалипсиса выстрелить именно в это так напоминающее пороховую татуировку изображение.
Говорил: «Пуф!» и падал в этот бездонный колодец.
Казалось, что этот бездонный колодец уходил в самые недра земли, и небо ртутью шевелилось в его невыносимо пахнущей прелой древесиной глубине.
Эскалатор метро уходил в самые недра земли.
Электрические провода уходили в самые недра земли.
Вагонетки с чумазыми шахтерами уходили в самые недра земли.
Однако стоило мне вновь приблизиться к фотографии, как тут же на передний план выступали детали. На первый взгляд разрозненные совершенно, но при этом самым удивительным образом создающие единую картину, цельное повествование, исключающее сюжет, но предполагающее душевное напряжение, волнение, порой вызывающее даже и желудочные судороги, доводящее до катарсиса.
Высокие ботинки на шнуровке, навершия посохов, застиранные гимнастерки, брезентовые куртки, павлиньи хвосты, кубки для вина, вырезанный из плексигласа угломерный круг, называемый лимбом, нимбы святых, наручные часы, компас, химический карандаш для заполнения библиотечных формуляров, устройство для перемотки пленки, выцветшие на солнце погребальные ленты, рогатые глубинные мины, фаянсовые фигурки животных – кабана, зайца, медведя, тигра и тетерева по прозвищу Берендей.
Потом я подходил к окну, за которым по Симферопольской улице брели отдыхающие. Они, разумеется, стремились к морю, они наслаждались терпким запахом лимана Сасык, также именуемого и Гнилым лиманом, они миновали мечеть и турецкие бани, они оставляли по правую руку Евпаторийский краеведческий музей, а по левую детский санаторий министерства обороны, и наконец они выходили на набережную имени Горького.
Мысленно я следовал за ними, безропотно и бесстрашно обходя зал за залом, перебирал экспонаты, провожал их отсутствующим взглядом, закрывал глаза, открывал глаза, выключал свет и включал его тут же, наконец, спускался по напоминавшей окаменевший ледник мраморной лестнице, над которой висела огромных размеров карта Крыма, и выходил на улицу.
Это было посещение музея как придумывание пространства, например темной комнаты, в которой можно проявлять и печатать фотографии.
Придумывание тайны.
Как в детстве, когда во дворе, в секретном месте закапывали бутылку с цветной фольгой и списком заветных имен: Елена, Евгения, Екатерина, Кладония, Клавдия, Ясира, Лидия, Бавкида, Аминат, Белла, Аглая, Ирина, Виктория, Елизавета, Энергия, Фатима, Харитина, Шадия, Поликсена, Альверина, Мария, Эсфирь, Виктория, Фамарь, Александра, Иулиания, Татьяна, Изабелла, Анна, Анастасия, Серафима, Руфина, Иман, Софья, Юдифь, Нина, Глафира, Вера, Надежда, Любовь.
Придумывание имен.
Придумывание персонажей.
Девочка с распухшим лицом старухи.
Нетрезвый беззубый мужик без рук.
Беременная женщина с иссиня-черными синяками под глазами.
Улыбающийся старик с зататуированной лысиной.
Толстый мальчик, закрывающий лицо ладонями.
Наконец, придумывание слов.
Впервые осмысленным придумыванием слов я занялся после прочтения «Царя Эдипа» Софокла в 1980 году. Это произошло в Паланге, в городской библиотеке, что находилась на улице Витауто недалеко от костела Вознесения Девы Марии. Нашел этот текст совершенно немыслимым, в первую очередь с точки зрения бытования внутри него, нахождения. Увидел в нем абсолютно неведомое царство, потому что никогда до того не встречал подобной конфигурации слов, такого орнамента, столь напоминавшего разве что мозаику из необработанной гальки в Коринфе, мозаику, на которой был изображен кентавр, гонящийся за леопардом.
Итак, блуждал по этому царству, населенному спутниками Диониса в масках с козлиными бородами и рогами. И тут же воображал себя колядующим, завернутым в медвежью шкуру, надевающим на лицо маску какого-то неизвестного науке рогатого чудища.
Вернувшись в Москву, свои первые сочинения в стиле античной трагедии я прочитал в клубе юных искусствоведов, который посещал при Пушкинском музее, а затем и на подготовительных курсах Московского университета на Дне филолога. Тогда же отправил тексты Вениамину Александровичу Каверину в Переделкино и получил ответ, в коем содержалось пожелание успехов начинающему литератору. Помню, как, окрыленный поддержкой, тут же стал носить рукописи в толстые журналы, но опубликоваться удалось только через семнадцать лет в «Октябре».
