Леони не противоречила, она только снисходительно улыбнулась и переменила тему разговора.
– Сегодня мы будем в самом тесном семейном кругу, – заметила она, – приглашен только граф Экардштейн.
– Надеюсь, это означает, что у нас в доме скоро опять появится невеста и что вскоре в замок Экардштейн войдет молодая графиня?
Леони с сомнением покачала головой.
– Ну, до этого, кажется, еще далеко. Дернбург желает этого несомненно, но Майя все еще не решается, кто знает, каков будет ее ответ, если граф вздумает объясниться.
– Но не может же она вечно грустить о женихе! Ведь она была тогда еще почти ребенком.
– И все-таки его смерть чуть не стоила ей жизни.
– Да, ужасное было время! – со вздохом сказал Гагенбах. – С одной стороны, Эгберт, находившийся между жизнью и смертью, с другой – Майя, также собравшаяся умереть, а между ними Цецилия, преспокойно объявившая мне однажды, когда Рунеку было плохо, что если мне не удастся спасти ее Эгберта, то и она не желает жить. Невеселое время пережили мы женихом и невестой! Слава богу, что брак лучше. Однако пора! Я еще зайду домой, нет ли у тебя какого поручения?
– Одно, маленькое, ты ведь посылаешь кучера на станцию, так пусть он захватит на почту письмо с деньгами.
– С какими деньгами? – подозрительно спросил доктор.
– С тремястами марками для Дагоберта. Я уже приготовила письмо – оно лежит на твоем столе; тебе остается только дать деньги, милый Гуго.
– Леони, что это тебе вздумалось? Я ведь сказал тебе и повторяю, что…
Но повторить ему не удалось, потому что жена перебила его.
– Я знаю, Гуго! Ты представляешься суровым, а на деле ты сама доброта. Ведь ты давно решил послать бедному мальчику деньги…
– И не думал! – в ярости крикнул доктор.
– Нет, думал! – ответила Леони так решительно, что протестовать было совершенно невозможно. – Ты просто боишься подорвать свой авторитет и в этом, конечно, прав, как и всегда. Поэтому-то я и избавила тебя от необходимости писать Дагоберту; я сделала это единственно ради тебя, ты сам это видишь, милый Гуго.
«Милый Гуго» уже многое научился видеть за время своей супружеской жизни. Он никогда не слышал противоречия, и все делалось исключительно по его воле, – жена ежедневно повторяла ему это, да и сам он почти всегда был того же мнения, но в Оденсберге думали иначе и утверждали, что всем в доме заправляет докторша. Как бы то ни было, а письмо с тремястами марками было отослано… через час.
В гостиной у окна сидела Майя, у ее ног лежал Пук, который стал более спокойным, правда, с ним не играли как прежде; конечно, его молодая хозяйка ласкала его, но веселые игры с ним прекратились уже два года назад. Вообще она не была больше «маленькой Майей», ребячески прелестным существом, резвым, смеющимся, с лучезарными глазками. Ребенок превратился в тихую, серьезную девушку; ее карие глаза были омрачены глубокой тенью, указывавшей на горе, с которым она все еще не могла справиться.
Вокруг было тихо. Майя задумчиво глядела в окно на светлый летний день. В комнату вошел отец. Его волосы стали совсем белыми, но в остальном он был прежним.
– Ты смотришь, не видно ли экипажа? – спросил он.
– Нет, папа, еще рано, Эгберт и Цецилия будут не раньше чем через час, но так как все приготовления к их встрече уже окончены, то…
– Тем лучше, значит, у нас остается час исключительно для нашего гостя: приехал Экардштейн; он в моем кабинете.
– Да? Почему же он не пришел с тобой?
– Потому что нашел необходимым послать меня вперед в качестве парламентера. У нас с ним был длинный и серьезный разговор, должен ли я сообщить тебе его содержание или ты догадываешься?
Майя встала. Она побледнела и с мольбой взглянула на отца.
– Папа, ты не мог бы избавить меня от этого?
– Нет, дитя мое, – серьезно сказал Дернбург. – Виктор на этот раз хочет добиться ответа, и ты должна будешь выслушать его. Он просил моего заступничества, и я обещал, потому что должен загладить свою вину перед ним: он еще три года назад домогался твоей руки, хотя до открытого предложения дело не дошло; я увидел в просьбе бедняка-офицера лишь расчет и дал ему очень горько почувствовать это, но он доказал, что его любовь – настоящая, и я очень охотно отдал бы в его руки счастье моей Майи.
– Я хотела бы остаться с тобой, папа, – ответила девушка, почти со страхом прильнув к его груди. – Разве ты не хочешь, чтобы я осталась с тобой?
– Дитя мое, мы ведь не расстанемся, если ты станешь женой Виктора. Тебе известно, что заставило его до сих пор избегать Экардштейна; получив твое согласие, он сразу выйдет в отставку и займется имением. Тогда мы будем вместе, ведь Экардштейн так близко.
– Я не могу! – горячо воскликнула Майя. – Оскар приковал меня к себе – живой и мертвый. Я много раз с болью в сердце переживала умоляющий взгляд Виктора, но я не смела понять его немую просьбу. Я не могу быть счастливой с другим!
– Немногим судьба предназначила быть счастливыми, – серьезно возразил Дернбург, – но обязанность делать счастливыми других, если это зависит от нас, лежит на всех нас. Виктор знает все, что было, он не требует от тебя той страстной любви, связывавшей тебя с Оскаром; может быть, он даже и не понял бы ее, но ты необходима ему для счастья, и его честное, искреннее чувство, разумеется, стоит того, чтобы ты ради него постаралась прогнать свои воспоминания. Ты вполне свободна, Майя, подумай только об одном: желающий жить должен жить для других.
Девушка ничего не ответила, и две тяжелые слезы медленно выкатились из-под ее ресниц, речь отца оказала свое действие.
– Что же мне сказать графу? – спросил Дернбург.
Майя прижала обе руки к груди, опустила голову и едва слышно ответила:
– Скажи… что я его жду.
Отец обнял ее и сказал с глубоким волнением:
– Это хорошо, моя бедняжка, моя мужественная девочка!
Пять минут спустя граф вошел в комнату. Он почти не изменился внешне, только его лицо стало серьезнее и мужественнее. Впрочем, в настоящую минуту во всем его облике чувствовались волнение и тревога.
– Ваш папа сказал мне, что я найду вас одну, Майя, – заговорил он. – Я хотел бы сказать вам очень много, но не знаю, пожелаете ли вы выслушать меня.
Майя стояла потупившись; по ее лицу начал разливаться легкий румянец. Она утвердительно кивнула головой.
По-видимому, граф ждал иного знака одобрения; в его голосе послышался легкий оттенок горечи.
– Мне нелегко было обратиться со своей просьбой и выражением своих желаний сначала к другому человеку, хоть это и был ваш отец, но вы всегда так сторонились меня, Майя, так мало подавали мне надежды, что я не посмел прямо вам задать вопрос, от которого зависит счастье всей моей жизни. Я чувствую, что нуждаюсь в заступнике.
