В Европу граффити попали из Америки и поначалу были очень тесно связаны с ее музыкальной культурой (рок, металл, «черная музыка»). В 1980-х годах в Мадриде возникает первичное ядро собственно испанского стрит-арта, среди лидеров которого выделяется легендарная фигура Хуана Карлоса Аргуэльо, рокера из квартала Кампаменто, подписывавшегося «Пружина»: он умер от рака в двадцать девять лет, а большая часть его работ (в Мадриде сохранились только две — в железнодорожном тоннеле на станции Аточе и на доме № 30 по улице Монтера) были уничтожены усилиями городских коммунальных служб, однако своим творчеством он вдохновил множество последователей, и это направление в начале 1990-х стало распространяться со скоростью вирусной инфекции из Мадрида и Барселоны, открывая путь новому, более сложному стилю граффити, испытывавшему прямое воздействие американской хип-хоповой культуры.
Я довольно долго смотрела поверх монитора на эту фотографию. Снимок сделал какой-то приятель Литы — камерой «Олимпус» со слабосильной вспышкой, да еще издалека, да второпях, спеша поскорее щелкнуть и зафиксировать, чтобы карточка — доказательство акции — оказалась в альбоме у каждого участника, а они успели смыться до появления охраны. И потому все на фотографии тонет в темноте, кроме каких-то дальних огней и резкого отблеска пламени на черно-красных буквах двух тэгов, снова и снова повторяющихся на передней части локомотива: это ведь был стремительный налет на вражескую, на враждебную территорию, а потому об изысках, о намерении создать произведение искусства и речи не было. Sete9 — тэг товарища по этой эскападе, который и сделал снимок, и Эспума — Литин тэг. В джинсах и куртке-бомбере, с косынкой на голове (чтоб не испачкать волосы краской), с открытым рюкзаком и тремя баллончиками на земле, она стоит, ногой в кроссовке упершись в рельс, и глаза ее горят красным (обычный эффект вспышки), а сама она почти неразличима — видны только взгляд и улыбка. И этот взгляд красновато светится странным, рассеянным и самоуглубленным счастьем, которое так хорошо мне знакомо: я видела его в глазах Литы, когда, выравнивая сбитое дыхание после бурных ласк, мы лежали рядом, тесно, близко, вплотную, и смотрели друг на друга в упор. Что касается улыбки, то ее ни с какой другой невозможно спутать, и она была свойственна одной Лите — рассеянная, смутная, наивная и почти невинная. Улыбка ребенка, который во время игры — сложной или трудной и, может быть, даже опасной — вдруг оглянулся на взрослых, ища у них одобрения, ожидая, что его похвалят или приласкают.
Взаимодействие различных форм стрит-арта приводит к стиранию граней между собственно граффити и другими видами изобразительного искусства, которые воплощаются под открытым небом и в городской среде. И хотя материалы и формы совпадают почти полностью, граффити от других видов и жанров стрит-арта, более или менее «укрощенных» и «одомашненных», отличает прежде всего его резко индивидуалистический, агрессивный характер, склонность к нарушению существующих норм и правил и как следствие невозможность легализации и интеграции в общество. Характерно, что выражение «причинить ущерб» с удивительной и пугающей частотой встречается в манифестах и заявлениях наиболее радикальных райтеров…
Я открыла дверь на балкон и, выйдя, вздрогнула от холода. А может быть, вовсе не от холода или не совсем от холода. Дождь перестал. У меня за спиной Чет забормотал: «Whenever it’s early twilight / I watch till a star breaks through», — тремя этажами ниже, сквозь переплетение голых ветвей виднелись в желтоватом свете уличных фонарей припаркованные автомобили и поблескивающий асфальт. Я взглянула направо — туда, где на ступенях Арко-де-Кучильерос темнела неподвижная бесформенная фигура нищего. Funny, it’s not a star I see, / It’s always you[95]. Потом подняла голову к черному небу — звезды меркли в сиянии ночных городских огней. С крыши или с балкона над моей головой сорвалась припозднившаяся дождевая капля, слезой стекла по щеке.
Когда я вернулась в комнату, было уже четверть двенадцатого. Однако, несмотря на поздний час, я сняла трубку, позвонила Маурисио Боске и сказала, что принимаю его предложение.
2. Что разрешено — то не граффити
Старший инспектор Луис Пачон весил сто тридцать килограмм, и потому маленький кабинетик — стол с компьютером, три стула, щит с эмблемой его ведомства и календарь со служебными собаками на стене — едва вмещал телесный преизбыток своего владельца. И казался еще теснее от того, что другую стену от пола до потолка занимало граффити в самом что ни на есть неистовом стиле. Роспись не то что с порога бросалась в глаза — она немилосердно била по ним вихрем линий, слепящей вспышкой красок, она ошарашивала вошедшего, повергала его в растерянность и смятение. Сидя за письменным столом, заваленным бумагами и папками, уютно сложив руки на животе, Пачон злорадно наслаждался нервной реакцией тех, кто попадал в его кабинет впервые.
Но ко мне это не относилось. Мы водили знакомство издавна — с тех еще пор, когда я писала свою диссертацию и посещала его регулярно. Теперь мы были друзьями и почти соседями — ели треску в панировке под красное вино в баре «Ревуэльта» в двух шагах от моего дома. Человек он был симпатичный, большой шутник и балагур, и никто из его сослуживцев не помнил, чтобы он когда-нибудь был не в духе. Граффити на стене сделал один юнец, застуканный с поличным на станции Чамарин за деятельным размалевыванием вагона. Этот птенчик (объяснял инспектор, который всех своих клиентов называл «птенчиками») оказался очень неплох. Владеет уайлд-стайлом. У него призвание. Особенно — к противозаконным акциям. Так что мы с ним пришли к соглашению. Отпущу, сказал, если декорируешь мой кабинет. Баллончики у тебя при себе, в рюкзаке, даю пятнадцать минут, а я пока схожу выпить кофе. Потом вернулся, похлопал его по плечу, поговорили о кино, о разных разностях — и я его выставил. Через неделю художника опять взяли за это место и привезли ко мне — на этот раз он так изуродовал медведя и земляничное дерево на Пуэрта-дель-Соль, что без слез не взглянешь. Ну, тут уж он так легко не отделался: я засунул ему его спреи сама догадайся куда и слупил с папаши полторы тысячи евриков штрафу. Однако же вот — стена. Красотища какая. Народ шалеет. С порога. А уж когда ко мне притаскивают какого-нибудь райтера, пойманного на горячем, тот вообще от неожиданности теряет дар речи. Мне это помогает вправлять им мозги: взгляни, мол, сынок, и убедись, что я в ваших делах понимаю. Так что — колись.
— Снайпер, — сказала я, садясь.
Инспектор поднял брови, дивясь лаконизму этого вступления. Сумку — а сумки у меня всегда большие, кожаные — я повесила на спинку стула, английский непромокаемый плащ расстегнула.
— И что со Снайпером?
— Желаю знать, где он.
Инспектор расхохотался в присущем ему стиле — весело и благодушно.
— А-а, ну как узнаешь, не забудь мне сказать. — Еще колыхаясь от смеха, он взглянул на меня иронически. — И мы прямиком направимся к Лоренсо Бискарруэсу. Настучим и озолотимся. Он обещал огромные деньги за любые сведения о Снайпере.
