– А тебе откуда такое ведомо? – поинтересовался вирник.
– Да уж знаю, – потупился смущенно парень и покраснел.
– Лжа все и напраслина, – не выдержал наконец угрюмо сопевший боярин. – Не верь ему, княже. Тать шатучий его родитель. Вечор тайно на мой двор проник и татьбу умышлял. Ежели бы не челядь верная, не быть мне ныне живу, не стоять пред тобой. Ни единому слову не верь, княже.
– Так что ж, предо мною не Кокора, стало быть, стоит? – спросил Константин, невинно щурясь.
– Кокора, – опешил боярин. – Как же не Кокора.
– А отец его не в твоем порубе ныне? – продолжал выяснять князь. – Ты ж говоришь, что ни единого слова правды тот не изрек.
– В порубе он, но только как тать зловредный.
– И тиун твой его не бил вовсе?
– Маленько только, и тот первый начал ручищами своими махать. Тиун у меня хилый, он бы первым никогда на его родителя не полез бы.
– Да как же, – развел беспомощно руками парень. – Неужели и вовсе правды на Руси не сыскать? Да я побожусь, что истину рек.
– Лжа все это, княже, – решив, что дело в шляпе, еще убежденнее завопил боярин. – Ты, княже, мне верь, а уж я не солгу.
– Да как же, как же так-то! Грех это, боярин, ты Бога побойся, – лепетал парень, а в невинных голубых глазах его стояли слезы обиды и отчаяния.
Толпа на площади загудела, как встревоженный улей, но вирник шепнул биричу:
– Угомони.
Тот тут же послушно рявкнул во всю глотку:
– Тихо! – И, то ли повинуясь его властному голосу, то ли завидев, как князь привстает со своего кресла, все разом смолкли.
– Мы так решим, – негромко сказал Константин. – Ты, боярин, немедля за своим тиуном пошлешь. Где он у тебя?
– Так на твоем дворе, княже. А мне-то почему не веришь? – искательно заглядывая в глаза князя, зачастил боярин.
– Пока твое слово стоит против слова Кокоры, и кому верить – не ведомо мне, – веско заметил Константин.
– Так я мигом его приведу, – продолжал суетиться боярин и стал пробираться к своему коню.
Со всех сторон площади вновь встревоженно загудели люди, но тут же снова умолкли, когда князь властно поднял левую руку вверх.
– Тебе, боярин, в другую сторону путь держать, а за тиуном я кого-нибудь из моих гридней отряжу, – заявил он и тут же отдал нужные указания.
Один из молодых дружинников, моментально все поняв, ухватил лошадь боярина под уздцы и повел прочь с площади, но не в ту сторону, где был расположен княжий двор, а в другую, прямо противоположную. Другой же, лихо вскочив на коня, мигом ускакал за тиуном и вскоре привел его, запыхавшегося от быстрого бега и держащегося за хвост кобылы дружинника.
– Все исполнено, княже, – быстро доложил молодой гридень, спешиваясь и толкая вперед тиуна: – Кланяйся, дурень, князю в ноги, да поживее.
Тиун, мужик на вид лет сорока, абсолютно лишенный растительности и на подбородке, и на голове, молча бухнулся в ноги князю, не рассчитав, с силой хрястнулся лбом об угол помоста, но, сдержанно замычав от боли, подниматься тем не менее не спешил.
– Встань, – велел Константин и тут же обернулся к Кокоре: – А ты молчи, или и тебя с площади уведут.
Парень непонимающе захлопал глазами, открыл было рот, дабы сказать что-то, но, одумавшись, тут же захлопнул его с такой силой, что было слышно, как лязгнули крепкие зубы. Чувствовалось, что ему очень хотелось то ли самому поучаствовать в допросе, то ли помочь обличить тиуна, то ли просто излить свое негодование на этого человека, но, избегая соблазна и крепко сжимая челюсти, он так и не проронил ни слова.
– Назови себя, – мягко попросил Константин тиуна.
– Никомед я, – нахально улыбнулся лысый. – Тиун у боярина Завида.
– В закупах ты или обельный?
– Тиун я, – повторил Никомед, явно не поняв вопроса.
– А когда Завид тебя брал в тиуны, он с тобой ряд положил? – допытывался Константин.
– Какой ряд? – вновь не понял Никомед, и князю все сразу стало ясно.
– Стало быть, обельный ты. Ну что ж, а теперь не таясь расскажи, как ты батюшку его избил, – еще мягче и вкрадчивее попросил Константин. – И помни, что бояться тебе нечего. За тебя боярин Завид в ответе, а на тебе вины нет. Ну что же ты, рассказывай, как дело было.
– Ну так иду я тогда, – начал Никомед. – И захотелось мне меду испить, а тут закуп Охрим сидит, батюшка его, стало быть. Я к нему. Знаю, что должен у него мед быть, он же своего Кокору на Оленке по осени обженить хотел, так к свадебке уж, поди, хоть половину, да заготовил. Потому ведь и в закупы пошел, чтоб сыну справу купить добрую. Тот же ни в какую. Говорит, нет у меня вовсе ничего. Меня, – простодушно рассказывал Никомед, – обидка-то и взяла. Ах, ты тиуну лжу говоришь, ну и обошел легонько шелепугой.
– Бил, но не больно? – переспросил Константин.
– Да где там больно-то, – махнул рукой тиун. – А ему нет чтоб стерпеть, так он и сам в ответ начал ручищами сучить, а они у него могутные, так и меня, не поглядел, что тиун, а приложил о землю, инда в ушах зазвенело.
– Ишь ты, буйный-то он какой. – Князь осуждающе покачал головой. – Ну а ты что?
– Знамо дело, убег. Ну а спускать такое разве можно. Сегодня он на тиуна руку поднял, а завтра и вовсе на боярина кинется. Я, стало быть, дворню собрал да и возвратился вместе с ними. Ну, тут он еще чуток ручищами помахал, и угомонили его. А уж когда на двор боярский внесли, то тут Завид и взял у меня шелепугу. Видать, сам поучить захотел маленько. Да видишь беда какая приключилась, княже. У меня в шелепугу-то кусочки железа вплетены были на концах. А вот поди ж ты, случилась оказия – куском этим ему в глаз и угодил. Ну а когда в поруб заключили, так тут боярин повелел ему есть не давать, да и то пару раз от свиней оставалось, так кидали ему в поруб. Чай, люди мы, а не звери, души-то христианские.
– Пожалел, значит? – сцепив зубы, переспросил Константин и сразу уточнил: – А Завид боярин тверез был или несло с его духом хмельным?
– Конечно, – подтвердил Никомед простодушно. – Отчего же под вечер кувшин-другой меду не опрокинуть боярину. Потому и промашку дал шелепугой моей. Разве тверезый он бы в глаз угодил?
– Выходит, это боярин ему глаз выбил? – уточнил Константин.
Поняв, что сболтнул лишнее, тиун покрылся испариной, но деваться было уже некуда, и он утвердительно кивнул.
– Сколько же дворни ты с собой взял, чтоб утихомирить буяна этого? – еще раз уточнил князь.
– Да с десяток, не менее. Иначе разве уложили бы мы его. Эвон силища какая. У него сынок и тот пятерых зараз уложить может, а этот и вовсе зверюга матерый.
– Прости ты их, Господи, – вдруг раздался во всеобщем безмолвии над площадью чей-то голос, очевидно, священника. – Ибо сами они не ведают, что творят.
