Хикори Хилл был полон ими, и постоянно появлялись все новые и новые. Что они хотели ему сообщить? Что в одной из них живет душа недавно зачатого ребенка Джорджи, которому она собирается преградить дорогу в мир живых… Еще что-то? Понять он не мог. А если бы и мог, это не имело смысла!
Река Айова «цвела», как некогда Тиса в Караново и Ясенаке. Со дна, из слоя ила, поднимались миллионы прозрачных маленьких бабочек, чтобы совершить свой свадебный полет и снова погрузиться в воду и ил.
Он любил наблюдать за ними, восхищаться, сначала в Караново, потом в Ясенаке, до тех пор пока не услышал, как детдомовская толстуха-повариха, вздохнув, пробормотала, что это порхают на крылышках «души деток, погубленных еще до рождения».
«В его душе это оставило глубокую рану», – записал неизвестный автор «Карановской летописи», добавив, что за несколько лет до этого Данило слышал «нечто подобное на хуторе Арацких от Пантелии и Дойчина», правда речь шла не о бабочках, а о белых прозрачных птицах – в них жители Караново видели души расстрелянных школьников.
Рассказать хоть что-нибудь из этого Джорджи Вест у Данилы не хватало ни сил, ни храбрости, хотя он, так же как и его знаменитый дед, считал уничтожение человеческого зародыша чем-то вроде преступления.
– Не «чем-то вроде»! Просто преступлением! – из неспокойной темноты, в ночи, заполненной белыми бабочками, раздался голос Веты. – Запомни! – В загадочном мерцании звезд исчезли тени Арацких, угас приглушенный голос Веты, а он не успел спросить, откуда она, к которой даже не прикасались мужские губы, знает такое? Или просто повторяет слова Луки Арацкого, а, может быть, Михайлы или еще кого-то, кто жил до Михайлы?
* * *
Попытался ли Данило Арацки отговорить Джорджи от ее плана относительно аборта или же все развивалось само по себе, усердный автор «Карановской летописи» не упомянул, более того, он ничего не сказал ни о беременности Джорджи Вест, ни об отъезде Данилы из Хикори Хилл и «St. Peter’s Hospice», хотя несколько раз описал сон Данилы о нашествии белых бабочек, невидимых и неслышимых для всех, кроме него и рыжеволосого мальчика, выросшего среди индейцев месквоки.
А потом вдруг эта тема иссякла – белые бабочки исчезли. Во сне он был теперь не в Хикори Хилл, а в каком-то помещении без окон и дверей, там пахло плесенью, гнилью и влагой, слышался звук капающей воды и чей-то хриплый голос, повторяющий одно и то же:
– Напрасно ты ищешь дверь, Данило Арацки. Выхода нет!
Чей это мог быть голос? Где он? Что это, склад? Пещера? Подвал? Определить он не мог, однако был уверен – тот, что грозил, был не прав, какой-то вход всегда существует…
В памяти Данилы мелькнул скрюченный мелкий чиновник из Гамбурга, сны которого и развлекали, и пугали его. «И есть, и нет спасения!» – повторял всякий раз после очередной неудачной попытки самоубийства Клаус Штауд, а спасение обычно становилось возможным, когда он окончательно убеждался в том, что спасения нет, так как помещение, где он находился, уменьшалось, грозя удушить его стенами, которые сближались друг с другом с головокружительной быстротой.
Данило вдруг почувствовал, что они заключили его тело в панцирь.
– Э-э, да я попал в сон того бедняги из Гамбурга! – вздрогнул он, заметив, что все вокруг него начало быстро, очень быстро уменьшаться в размерах – комната, люди, деревья, дома, собаки, коридоры, больница и больничные койки, санитары и медсестры. Чиновник, чей сон он сейчас видел, тоже становился все меньше, он был уже почти как кукурузный початок, но продолжал уменьшаться, еще чуть-чуть и станет меньше ладони, меньше указательного пальца.
– Неплохой сон, да, доктор? – засмеялся Клаус Штауд, сон которого снился Даниле. – Скоро всю больницу можно будет поместить в небольшой ящик, как считаешь? А когда я усовершенствую технологию уменьшения, не только больница, но и весь Гамбург поместится в одну лодку. Тебе останется только толкнуть ее вниз по течению и отправиться с нами. С ненормальными никогда не соскучишься, ты сам так сказал Арону перед отъездом в Нью-Йорк. Я тот день хорошо помню, ведь как раз в тот день я в первый раз увидел уменьшенных людей, смешной уменьшенный мир. И не говори, что я выдумываю. Нас окружают люди-карлики, живущие в своих маленьких домиках. Эй, да и ты, оказывается, тоже карлик, доктор Арацки! Это я тебя таким маленьким нарисовал, а если захочу, я могу тебя и стереть! Сам виноват. Пробравшись в мой сон, ты выбрал мир сомнительной реальности, хотя и та реальность, в которой ты живешь, ничуть не лучше. Выдуманные города, события и люди гораздо интереснее.
Так это или не так, узнать у Данилы не было возможности. Клаус Штауд не был выдуман. Однажды он просто исчез из больницы, без предупреждения, без следа. Может быть, отправился в моторной лодке или в трюме какого-нибудь судна в Южную Америку или в Австралию, кто его знает. У людей много разных причин и жить, и умирать. Для окружавших его людей Клаус Штауд выбирал смерть, чего никто не мог бы и предположить, слушая, как он постоянно повторял, что сам он «человек маленький, который и мухи не обидит»…
Его все жалели. Несчастный! Судьба сыграла с Клаусом Штаудом злую шутку, произведя его на свет горбатым, вечно всего боящимся, без родных и близких, в атеистическом Лейпциге, откуда он задолго до падения Берлинской стены сбежал в Гамбург и после нескольких попыток самоубийства оказался в психиатрической клинике. Потом исчез без следа, словно его никогда и не было. Труп его не обнаружили. И никто не пытался найти его, пока из Лейпцига не пришел ордер на арест Генриха М., скрывающегося под чужим именем и восемнадцать лет назад перебежавшим в Гамбург, где он часто переезжал с квартиры на квартиру и менял имена и место работы.
В больницу, где и обрывался его след, он поступил под именем Клаус Штауд после еще одной попытки самоубийства. Жена, вместе с которой он жил, исчезла за несколько месяцев до этого. Его глаза с момента ее исчезновения были всегда полны слез. Кто бы и в чем мог его заподозрить? По его словам, жена вечером вышла в магазин за хлебом и больше не возвращалась. Ни той ночью, ни какой-то другой, никогда… Человечек, всхлипывая, повторял только одну эту фразу, а время летело. Сносились старые и возводились новые дома.
В подвале одного из таких снесенных домов был обнаружен ящик, наполненный ветхими исписанными листами бумаги с именами людей, обвиненных в предательстве своей страны, Германской демократической республики, в растратах, педофилии, присвоении общественной собственности, в распространении наркотиков… Все эти люди позже были осуждены на длительные сроки тюремного заключения или смертную казнь. И все это благодаря бдительности и доносам «маленького человека, который и мухи не обидит», Генриха М., одно из чужих имен которого было Клаус Штауд и которого никто не мог заподозрить в стукачестве. Ведь он, бедный, боялся даже собственной тени, нет,… лучше без него,… да как бы он…
На дне ящика, под копиями доносов на соседей, родственников, гостей, случайных знакомых, под медицинскими заключениями из разных психиатрических лечебных заведений лежали несколько фальшивых паспортов и неотосланных писем. Одно, пронизанное страхом и мольбами о помощи, было подписано женой Штауда и адресовано ее брату в Берлин. На последней странице снизу рукой Штауда было приписано лишь одно слово: «Чепуха!». Расследования в связи с исчезновением его жены проведено не было. Первые подозрения появились только после исчезновения Генриха М., то есть Клауса Штауда.
