— Отец, — произнесла я ни с того ни с сего.
— Да.
— Пожалуйста, помолитесь со мной, — сказала я, не веря собственным ушам. Я даже не была уверена, что помню молитву целиком.
— Да, — ответил он с сияющим видом.
И я зачитала «Отче Наш, изо всех сил надеясь на его поддержку до того, как я достигну середины молитвы, которую я совершенно не знала.
— Отче Наш, сущий на Небесах, да святится Имя Твое… — „Пожалуйста, вступи“.
— Да прибудет Царствие Твое…
— Яко же на Небе и на земле.
„Он начинает. Спасибо тебе, Боже! Так, теперь я просто стану говорить тише и пробормочу середину.
— На — на — на — на — на — на — на — на, и не введи нас ла — ла— ла — ла — ла — ла, но избави нас от лукавого. Аминь.
Отец Рафферти склонил голову.
Я скрестила пальцы в надежде, что он не решится на следующую молитву.
Он не решился. Он благословил меня и улыбнулся.
— Спасибо, Эмма.
— Пожалуйста, проговорила я с облегчением, но все же понятия не имея о причине своей просьбы. С другой стороны, все мои поступки отличались странностью, и я забеспокоилась, что дело не только в гормонах. — Мне нужно идти, сказала я, пытаясь подняться.
— Надеюсь на скорую встречу, — ответил он.
— Да, — вежливо отозвалась я, изо всех сил пытаясь встать.
Он закрыл заслонку, и я осталась одна, продолжая стоять на коленях. Было такое ощущение, что меня зажали в тисках.
„О, черт…“
— Отец Рафферти! — окликнула его я и постучала.
Заслонка снова отодвинулась, и я увидела его.
— Эмма?
— Я застряла, — оскорблено простонала я.
Отец Рафферти хихикнул, и потом он, упершись ногой в дверь исповедальни, вытащил меня.
* * *
Мы с Шоном решили, что рассказывать Ноэлю о сыне по телефону не стоит, ведь он все еще находился где — то на Западе и проводил свои курсы для будущих волонтеров. Мы чувствовали, что такую новость необходимо сообщить лично. Естественно, сказать „мы решили“, я имела в виду „я решила“. Поскольку я не могла лететь в самолете, роль гонца была отведена последнему.
Потом Шон признался, что когда он пересекал Атлантику, его беспокоил вовсе не Ноэль с его проблемами и даже не подозрительно малая высота, на которой летел самолет. Хотя ни одно из перечисленного его не радовало. Весь полет он размышлял о собственной жизни и о новых требованиях к ней.
Когда позже он описал боль, которую пережил в период нашей совместной жизни, надо признать, я почувствовала себя эгоисткой. Я даже не замечала, что у него стресс. И вообще, люди редко замечают самые потаенные страхи других. Шон рассказал, что, после того как осознал реальность будущего отцовства, его охватил неминуемый, всепоглощающий ужас. Наверное, паника в таком случае являлась для мужчин обычным делом. Но как бы то ни было, стать отцом — не шутка. Однако в случае с Шоном все оказалось намного серьезнее.
Большую часть своей жизни Шон избегал вопроса о том, что всегда оставлял женщин. До последнего времени он считал эту тактику выигрышной. Однако теперь, когда он размышлял о своем будущем отпрыске и находился в ожидании, вопросы и страх, внушенный уходом его матери из семьи, только росли в его душе. И стены, которые он выстраивал годами, стали рушиться. По мере моего увеличения в размерах росли и его страхи. Будет ли он таким же, как она? Вдруг ему окажется не по силам воспитать ребенка? Не станет ли он таким же никчемным отцом, какой никудышной матерью оказалась она? Его отец часто говорил, что они похожи; у Шона были ее глаза и ухмылка. Не унаследовал ли он ее неспособность быть достойным родителем? Он не затрагивал эту тему в разговорах со мной; он попытался отмахнуться от очевидных страхов, но они не уходили. В итоге Шон лишь подлил масла в огонь. Он старался быть благоразумным. Ведь в конце концов он был сыном своего отца. Однако вопросы, которые никогда не донимали его раньше, стали душить его. Почему она ушла? Он знал причину ее ухода от отца. Их брак родился из долга, а не из любви. Она забеременела Шоном, и на тот момент брак казался единственным решением. Отец клялся, что она любила своих детей, однако если бы это было правдой, неужели она не забрала бы детей с собой? Отец Шона говорил, что в семидесятые годы стать матерью — одиночкой было сложнее. Но если причина действительно заключалась в этом, почему она не попыталась встретиться теперь. Раньше ему было на это наплевать. С самого начала после ее исчезновения он, конечно, страдал, как и любой ребенок. Но через некоторое время он привык к ситуации, осознав, что в семью пришло счастье. Не было затяжных ссор, непрекращающихся криков, и через некоторое время Шон ощутил радость и почувствовал себя в безопасности, поняв, что ее возвращение стало бы для всех стрессом. Ему было хорошо без нее. Но теперь, находясь на пороге отцовства, он спрашивал себя: не говорило ли то, что он так быстро забыл свою мать, о его способности покинуть самых близких, как сделала она.
Эти страхи дополнялись его послужным списком. До сих пор его отношения представляли собой мимолетные интрижки, волнующие кровь, однако без каких — либо признаков душевности. Он любил меня — он это знал. Он полюбил меня задолго до того, как его чувство обрело очертания. Сначала ему стало интересно: быть может, он всего лишь жаждал отношений, какие были у его друга? Однако в глубине души он знал, что это не так. Ему пришлось нелегко. Потом его друг умер, и он винил себя, так как понимал: смерть Джона освободила ему дорогу. Шон попытался отдалиться, но это оказалось не возможным. Теперь же он впервые обладал всем, чего желал, но он не был Джоном: он не отличался постоянством; он не стоял первым в ряду мужчин, жаждущих стать отцом. Он был безнравственным, он не умел строить отношения.
Итак, по дороге к Ноэлю его терзали все эти мысли и воспоминания, и к моменту обеда он дошел до полного изнеможения. Стюардесса, которая подала ему джин с тоником, доброжелательно справилась о его самочувствии. Он кивнул, давая понять, что в порядке, но на самом деле он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться.
Он попытался заснуть, но попытка оказалась тщетной. Шон поплелся по проходу, сожалея о последнем выпитом бокале. Его разум отказывался подчиняться ему.
Он заволновался.
„Вдруг я не справлюсь? Вдруг сбегу?“
Затем он вспомнил о причине поездки. Что он скажет Ноэлю? Как он представит другу новость, от которой тот, не дай бог, сам преставится? Индикатор ремня безопасности мелькал над головой Шона, и командир самолета объявил, что они входят в зону турбулентности. Вдруг он почувствовал тошноту. Примерно в этот момент он и задумался над тем, какого черта он дал согласие вмешаться в жизнь моего брата, в то время как совершенно очевидно, что терял контроль над собственной. Если бы он открыл мне свои страхи, я бы сказала ему, что причины для беспокойства нет, что он один из самых надежных людей, которых я знала, и что он похож лишь на отца. Я бы сказала ему, что наши отношения коренным образом отличались от отношений его родителей и что ребенок лишь укрепит наш союз. Но опять же ввиду гормонального скачка я вполне могла послать его куда подальше. Несмотря на это, в глубине души я знала, что мы станем семьей, и наша история будет иметь не менее счастливый конец, как и у всех на земле. Шон был или слишком добр, или слишком напуган, потому что боялся переложить на меня груз своих проблем. Жаль. Мне больно думать, что его одолевали страхи, когда он один летел в Нью — Йорк, ничего не сказав мне.
