Стоит мне заняться уборкой навоза, как появляется Алмазный Джо:
— Тебя хочет видеть Дядюшка Эл.
Поглазев на него минуту-другую, я швыряю лопату на солому.
Дядюшка Эл в вагоне-ресторане расправляется с бифштексом и жареной картошкой, куря при этом сигару и пуская колечки дыма. Прихвостни с протрезвевшими лицами толпятся за его спиной.
Я снимаю шляпу.
— Вы меня звали?
— А, Якоб! — подается вперед он. — Рад видеть. Помог Марлене уладить дела?
— Она в гостинице, если вы об этом.
— Ну, не только.
— Тогда мне не совсем понятно, что вас интересует.
Помолчав, он кладет сигару в пепельницу и складывает руки куполом.
— Чего ж тут непонятного? Мне нужны оба.
— Насколько мне известно, она не собирается от вас уходить.
— Он тоже. Но ты только представь, что тут будет твориться, если оба останутся, но не сойдутся. Август просто вне себя от горя.
— Но ведь вы же не предлагаете, чтобы она к нему вернулась.
Дядюшка Эл улыбается и кивает.
— Он ее ударил, Эл. Ударил.
Он размышляет, потирая подбородок.
— Ну да. Но мне-то какая разница? — Он указывает на соседний стул. — Садись.
Я подхожу и устраиваюсь на краешке.
Дядюшка Эл оглядывает меня, склонив голову на бок.
— И что, это правда?
— Что?
Он барабанит пальцами по столу и поджимает губы.
— Ну, что ты и Марлена… гммм… как бы это сказать…
— Нет.
— Ммммм, — мычит он, не переставая размышлять. — И то ладно. Признаться, не думал. Но и то ладно. В таком случае ты сможешь мне помочь.
— И как же?
— Я разговариваю с ним, ты разговариваешь с ней.
— К черту.
— Ну да, тебе-то больше всех не повезло. Ты же друг обоих.
— Нет уж, ему я не друг.
Дядюшка Эл вздыхает и напускает на себя выражение всетерпения.
— Постарайся понять Августа. Так уж у него выходит. Он не виноват. — Склонившись, он смотрит мне прямо в лицо. — Боже правый! По-моему, тебе следует показаться врачу.
— Врач мне не нужен. И, уж конечно, он виноват.
Пристально взглянув мне в глаза, Дядюшка Эл вновь откидывается на стуле.
— Он болен, Якоб.
Я молчу.
— У него парогнойная шлюзокрения.
— Что-что?
— Парогнойная шлюзокрения, — повторяет Дядюшка Эл.
— Вы хотите сказать, параноидная шизофрения?
— Ну да. Какая разница. Суть в том, что он не в своем уме. Но зато как хорош! В общем, мы стараемся его не трогать. Конечно, Марлене сложней, чем всем нам. Потому-то мы должны ее поддерживать.
Я ошеломленно трясу головой:
— Да вы вообще думаете, что говорите?
— Мне нужны оба. А если она не вернется к Августу, он будет неуправляем.
— Он ее ударил, — повторяю я.
— Да, я в курсе, это очень неприятно. Но ведь он ее муж, верно?
Я надеваю шляпу и поднимаюсь.
— И куда это ты направляешься?
— Работать, — отвечаю я. — Не все же сидеть тут у вас и слушать, что Август ее правильно ударил, потому что она его жена. И что он не виноват, потому что помешанный. Раз уж он помешанный, его тем более следует держать подальше.
— Если хочешь, чтобы тебе и дальше было где работать, лучше сядь.
— Знаете что? Пошла она к чертям, эта работа! — говорю я, направляясь к двери. — До свидания. Не могу сказать, что рад был вас повидать.
— А как же твой дружок?
Я замираю, положив руку на дверную ручку.
— Коротышка с сучкой, — задумчиво поясняет он. — И еще один, как бишь его зовут? — он щелкает пальцами, будто бы пытаясь припомнить.
Я медленно разворачиваюсь. Так вот куда он клонит.
— Ну, ты понял, о ком я. О том никуда не годном калеке, который уже черт знает сколько времени жрет мою еду и занимает место в моем поезде, хотя с тех пор палец о палец не ударил. С ним-то что будем делать?
Я гляжу на него в упор и весь горю от ненависти.
— Ты что же, и правда думал, что сможешь провезти в моем поезде «зайца», а я об этом не проведаю? И что он не проведает? — Лицо у него суровеет, глаза вспыхивают.
И вдруг черты его лица смягчаются. Он тепло улыбается и с мольбой простирает ко мне руки.
— Послушай, ты же меня неправильно понял. Работники этого цирка — моя большая семья. И я искренне забочусь о всех и каждом. Но при этом понимаю, что иногда кому-то одному приходится принести жертву, чтобы всей семье было лучше. А ты, похоже, не понимаешь. Так вот, в интересах семьи — чтобы Август и Марлена помирились. Надеюсь, теперь мы друг друга поняли?
Я гляжу прямо в его маслянистые глаза, думая лишь о том, с каким удовольствием всадил бы прямо между ними томагавк.
— Да, сэр, — наконец отвечаю я. — Несомненно.
Рози стоит, поставив ногу на лохань, а я подпиливаю ей ногти. На каждой ноге их по пять, как у человека. Занимаясь одной из передних ног, я вдруг замечаю, что все как один рабочие в зверинце бросили работу и замерли, таращась широко распахнутыми глазами на вход.
Я поднимаю взгляд. Ко мне приближается Август. Вот он уже прямо передо мной. Прядь волос падает ему на лоб, и он поправляет прическу распухшей рукой. Его верхняя губа, треснувшая, словно сосиска на гриле, синевато-лиловая. Покрытый кровавой коркой нос расплющен и свернув набок. В руке зажженная сигарета.
— Боже праведный, — говорит он, пытаясь улыбнуться, но из-за треснувшей губы у него ничего не получается. — Трудно сказать, кому досталось больше, а, малыш?
— Что вам нужно? — спрашиваю я, нагибаясь и спиливая край огромного ногтя.
— Скажи, ты ведь больше не сердишься?
Я не отвечаю.
Он некоторое время наблюдает за моей работой.
— Послушай, я понимаю, что вел себя не лучшим образом. Порой воображение берет надо мной верх.
— А, так вот что это было?
— Постой, — говорит он, выдувая дым. — Давай так. Кто старое помянет, тому глаз вон. Что скажешь, малыш? Мир? — и протягивает мне руку.
Я выпрямляюсь, вытянув руки по швам.
— Вы ее ударили, Август.
Остальные молча за нами наблюдают. Август столбенеет. Шевелит губами. Отдергивает руку и перекладывает в нее сигарету Руки у него в кровоподтеках, ногти поломаны.
