Женщины ничего не смыслили в этих, казалось бы, мелких штучках и уловках, которые производили на внимательного зрителя огромное впечатление. В Венеции и Париже Казанова не раз был свидетелем того, как много значат такие мелочи: кокетливо приподнятый подол платья, подвязки на чулочках, как бы случайно выглянувшие наружу, задорно танцующий веер или слегка обнаженная грудь. Но здесь, в Праге, ни одна из троих не знала, как правильно показать туфельку, как ловко ослабить бант на платье или соблазнительно провести маленькой нежной ручкой по волосам.
Церлину даже пришлось учить целоваться. «Ну так поцелуй же своего Мазетто», — говорил ей Казанова и наблюдал, как та неловко целовала его в щеку. В щеку, и так неловко. Синьор Джакомо объяснял ей, что ротик при поцелуе нужно приоткрыть, губки округлить. Поцелуй должен быть влажным, губы почти мокрыми, блестящими от влаги. И следуя его инструкциям, Катарина поцеловала своего неповоротливого, уже поднадоевшего жениха прямо в губы, медленно, не спеша. Этот поцелуй так напугал Мазетто, что он прижал руку к губам, словно хотел стереть след от ее поцелуя. Ну и мужлан! Хотя как раз это и нужно было ему, Казанове: этот испуг, это смущение, этот страх перед пламенем страсти!
И Луиджи туда же! Луиджи Басси, этот хрупкий юноша, который под натиском да Понте вообще потерял веру в себя, панически боялся сделать что-нибудь не так и всех подвести. Луиджи думал, что достаточно просто выйти на сцену и спеть свою партию. О том, как сыграть свою роль, он не имел ни малейшего представления. Казанова следил за каждой мелочью, за положением рук и ног, за темпом движений. Он научил Луиджи Басси петь и танцевать как следует. Сделал из него гостеприимного хозяина и дворянина, ловкого лжеца и предателя, и даже похотливого ловеласа.
Наблюдая за этим действом, Моцарт проникся симпатией к идеям Казановы и с легкостью соглашался с ними. Не хватало лишь повода, чтобы продемонстрировать всем, насколько плодотворным могло быть их сотрудничество. Это случилось, когда Луиджи репетировал свою серенаду… Их мысли совпали.
Эта серенада давно не нравилась Казанове. Только когда Луиджи надел шляпу с белыми перьями, синьор Джакомо почти успокоился. Но тут Моцарт побежал в костюмерную и принес свою шпагу — маленькую, невзрачную шпагу, на рукояти которой извивались две змеи. Маэстро попросил Луиджи дополнить свой образ еще и этой шпагой. И в тот момент, когда Луиджи Басси взял в руки шпагу Моцарта, вся труппа стала свидетелем небольшого чуда — волшебного превращения обычного актера в совершенно другого человека. «Voila, готово!» — воскликнул Моцарт. В этом возгласе прозвучали наивность и в то же время лукавство, будто он говорил о марионетке, которую только что оживили.
Но эта наивность, как предполагал Казанова, была, возможно, лишь отблеском лукавства, которое таилось где-то в глубине души Моцарта, видевшего всех окружающих насквозь.
Это лукавство находило выражение только в музыке. Лишь в последние несколько дней Казанова научился слышать музыку маэстро. Теперь казалось, что он понимает ее так, как это невозможно было сделать раньше. Странно, но Казанова не мог точно объяснить, как Моцарту удавалось описать с помощью музыки этих героев. Маэстро создавал такие ясные и, прежде всего, многогранные образы, что невозможно было передать словами. Джакомо Казанова осознавал это и вскоре отказался от мысли разобраться в этой музыке. Он просто… Да, он отдал себя во власть этих звуков, покорился им, словно пленник, который сдался на милость победителя.
Какие все-таки странные мысли приходят ему в голову! Там, внизу, в доме Йозефы, скоро все свершится. Моцарт возьмет в руки перо и завершит произведение. Он, Джакомо Казанова, хотел присутствовать при этом. Да, хотел увидеть собственными глазами, как вершится история.
Казанова поднялся и вышел из беседки. По дороге он встретил слугу с бутылкой шампанского.
— Возьми бутылку и хорошенько спрячь ее, теперь она твоя, — сказал Казанова. — Прибереги ее для своих внуков! Когда-нибудь они смогут купить за нее целый дом!
Слуга так и остался стоять, словно не понял ни слова. А Казанова пошел дальше, не обращая на него внимания. Репетиции закончились, и у него не было ни малейшего желания еще что-либо объяснять статисту.
Глава 6Казанова ошибся. Моцарт вовсе не собирался приниматься за написание увертюры. Вместо этого он присоединился к гостям Йозефы, много пил, оживленно беседовал и ни словом не обмолвился об опере. Никто не отваживался завести разговор на болезненную тему. Все как один решили, что лучше всего это получится у Констанции.
Но Констанция, казалось, даже и не думала напоминать супругу о чем-либо подобном. Кроме того, она тоже довольно много пила, расцветая прямо на глазах, и от души веселилась в компании таких приятных людей. Можно было подумать, что в этот вечер в зале у Йозефы Душек наконец-то собрались близкие друзья, чтобы как следует отпраздновать долгожданную встречу. И когда Йозефа велела подавать легкий ужин, все, казалось, уже напрочь забыли об опере.
Поздно вечером Анна Мария и Казанова отправились в Прагу. Музыканты укладывались спать. При прощании все были немного смущены, но никто так и не отважился хотя бы вскользь намекнуть на то, о чем молчали весь вечер. Все обнимались, договаривались о новой встрече после премьеры и уходили в отличном настроении.
Около двенадцати попрощалась и Йозефа Душек, сообщив Констанции и Моцарту, что будет спать на первом этаже. Они поцеловались, и хозяйка направилась вниз по центральной лестнице, напевая что-то себе под нос. Вдруг за ее спиной раздался громкий смех. Она остановилась и прислушалась: они смеялись, но как смеялись! Такое впечатление, что они продолжали веселиться и веселье было в самом разгаре!
Йозефе Душек стало не по себе. Она не понимала этого человека. Нет, она просто не могла понять взрослого мужчину, который играл с абсолютно чужой девушкой в братика и сестричку и, должно быть, получал от этого удовольствие. Йозефа возмущенно покачала головой и, держась правой рукой за перила, продолжила свой путь, оставив супругов в покое.
Они допили последнюю открытую бутылку, и Констанция, как обычно, отправилась спать. Дверь между двумя комнатами оставалась открытой. Моцарт сел за клавесин и взял небольшое перо. До него доносилось ровное, спокойное дыхание жены. Теперь можно было начать.[18]
Ре-ре-ре-ре… Прощаться было нелегко, но час настал. Он так боялся этого момента, что не смог придумать ничего лучшего, как сделать пару жалких набросков, чтобы хоть как-то преодолеть этот страх.
Слушать ночь, сидеть, молчать и бороться с выжигающей душу скорбью, бороться. Должно быть, в этот момент он чувствовал ее, Смерть.
Зазвучала тяжелая, мрачная мелодия, будто сами по себе, стали появляться звуки. Зловещим вихрем они поднялись откуда-то из глубин. Мучение и избавление, мучение и легкость, мучение и злорадство — главное сейчас выдержать эту борьбу и ничего не упустить. Шумные оргии, отчаяние обманутых женщин и насмешливый голос дона Джованни.
