Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
Я успел немного познакомиться с идеями Антипова, и тогда уже они показались мне излишне, что ли, поэтичными для ученого. Руссоизм в самой его наивной части, по которому природа представляет собой образец гармонии и порядка. Но из сказанного Пиндоровским я понял, во-первых, что идея Антипова заключалась в чем-то совсем другом, и, во-вторых, что массовый ум не только упростил ее и утилитарно использовал, но превратил в пародию.
— Странно предполагать, — сказал я, — что люди захотят вернуться в животное состояние. Что в этом хорошего? И неужели Антипов этого хотел?
— Несмотря на близость общения, я тоже, знаете, не за всякой мыслью поспевал. Академик считал, что в процессе эволюции человек больше потерял, чем приобрел, а при этом еще и неумеренно возгордился. Между тем, как он говорил, геном человека не отличается по размерам от генома мышки. А ходить на двух ногах, точить камни и передавать свое умение детям может и шимпанзе бонобо. Чего гордиться? Ну язык, конечно же язык, об этом все только и говорили. Только язык позволяет человеку соотнести понятие и знак. У животных есть сигналы, но нет синтаксиса. Предложения не построить. «Вы не правы, Ватсон, — отвечал Антипов в манере, которая многих обижала: складывал губы так, как будто ребенка из ложечки кормил. — Вы не правы, и синтаксис у них есть. У синиц, например, или у мартышек. Такие фигуры из “хак” и “пьяу” построят, не у всякого абитуриента мозгов хватит». Ну, те ему снова слово какое-нибудь иностранное подкидывают. А рекурсии, говорят, рекурсии-то уж точно нет. Тот в ответ посылал их к скворцам, которые в этой самой рекурсии якобы особенно хорошо разбираются. При этом любое животное и насекомое хоть в чем-то, но превосходит человека. И не то чтобы ему всего этого не дано было — свои способности он утратил или не развил, обменял, так сказать, на интеллект. Не слишком ли большая плата? Когда у оппонентов уже иссякали доводы, они ехидно спрашивали: «Ну, если все так, Владимир Сергеевич, как вы говорите, в чем, при вашем авторитете, сомневаться, конечно, неприлично, почему тогда, скажите на милость, шимпанзе до сих пор любовные романы не пишут?» Вот тут уж желающие могли увидеть его во всей силе его вельзевулского гнева. Он тогда казался воистину князем, а все перед ним мухами. Притом что сам собой Владимир Сергеевич был невелик и негнущейся спиной похож даже на оловянного солдатика. «Если бы мы, скоты, — кричал, — в свое время не набросились всем стадом на неандертальца и не уничтожили его, то и сейчас не поедали бы своих ближних и не поднимали бы на собраниях руку, как собаки поднимают заднюю лапу!» Я не разбираюсь. У неандертальца, оказывается, мозг был больше, чем у наших предков, которые, по версии Антипова, и уничтожили этого перспективного, но беззащитного гения. Но суда истории, я думаю, не будет. Где свидетели? Характер у Владимира Сергеевича в последние годы портился, он стал тяжел для непосредственного разговора. Вдруг резко изменил курс и решил, что мы в природе одиноки. Но не как цари (это было бы даже лестно), а вроде как выродки. Назвать целый народ выродком… Тут люди его уже не поняли.
— Вы лично, судя по всему, тоже?
— Мы повздорили, да. Я уже с Сергеем Максимычем сошелся и начинал понимать. — Пиндоровский приостановился, раздумывая, какое тут к глаголу «понимать» годится дополнение, но в конце концов решил, что без дополнения мысль получилась объемнее, и не стал заканчивать. — Государственная истина — совсем не то что истина частная или, там, научная. Антипов — умный человек, а не мог с этим справиться. При этом вспыльчивый, порох и бикфордов шнур короткий, взорваться мог в самый неудачный момент. Я ему пытался втолковать, что к людям, особенно, когда они в большой массе, другой подход нужен, не соловьи всё же. Нельзя слишком нагружать их личной ответственностью. Возвышенное отношение к природе — это одно, она от твоего отношения не возомнит и не впадет в депрессию. А человеку это вредно, был уже опыт… Федор Михайлович, между прочим, понимал человеческую природу, как никто. Только он от испуга полагал, что его секретом воспользуются всякие там вислоухие фанатики-революционеры, а вышло мирно, само собой, вследствие естественного, так сказать, усовершенствования цивилизации.
Пиндоровский стал разворачивать передо мной картинки с натуры: не один, мол, чай с сахарком на веранде интересует современного человека, но и право на бизнес, частное дело — верный залог мирного обретения чувства собственного достоинства, а и музыка в каждом доме, духовный комфорт. Но сама идеология выглядела поношенной и неприлично голой, и странно было видеть, что у него вышла слюна на плещущих губах, будто он хвастался передо мной сверхсекретным изобретением. Заметив, что выражение моего лица изменилось, он почти закричал:
— Что? Что?
— Да сомневаюсь. От таких мирных теорий всегда почему-то паленым пахнет, — сказал я.
— А вот без этого. — Пиндоровский, надо отдать должное, сразу понял, о чем речь. — Мы — без этого. Никто человека не переделывает, мы только идем ему навстречу. Мой сумасшедший тезка, у классика-то, боялся, что все, мол, будет позволено и тогда… Чепуха. Фантазия только на голодный желудок опасна. Никто лишнего и не хочет. «Ну разве еще кусочек?» Вот предел самовольства. Да что говорить, такая уж свобода, такая возможность служить только своим скромным мечтам, что глупо быть нелояльным. Ну а кто не желает… Таких, впрочем, почти нет.
Здесь он соврал. Слова о тех, «кто не желает» были выдавлены с яростью, вряд ли их было ничтожно мало. И не к ним ли принадлежал академик?
— Да, ну и что же Антипов? — спросил я.
— Мы с ним об этом через ручей беседовали. Он слушал как будто внимательно и вдруг говорит: «Кинь-ка мне этот чурбачок!» Я, в дружеском расположении, природа шепчет, соловьи надрываются, дома — водочка в холодильнике, в общем, от чистого сердца схватил огромный пень и послал ему. А пень тяжелее меня раза в два, и мы — вместе в воду. Я тут же понял, что он все это рассчитал и подстроил нарочно, вместо аргумента. Больше от обиды, чем от неожиданности зарываюсь в дно. А он мне: «Хочешь вылезти?» Протягивает руку. Тут уж я его руку не принял. Пропадешь ты, говорю, без меня, Владимир Сергеевич. А он: еще как пропаду! Тогда это все к слову было, я внимания не обратил, а обернулось вот чем…
Пиндоровский был весь нараспашку, и про дружбу, и про обиду рассказал, и идеологию свою передо мной разложил, будто хирург блестящие инструменты, но что-то он при этом определенно скрывал. Антипов досадил ему гораздо больше, не только профессиональным упрямством или тем, что попросил кинуть чурбачок (характер, однако!).
— А я ведь академика Антипова чуть было уже не похоронил.
— И хорошо, что «чуть было». Мы сами пустим в эфир… Когда надо…
От этих слов у меня внутри все оборвалось. В этом-то, может быть, и разгадка: они уже планировали его смерть, но им помешали.
— У вас, кстати, дискетка с собой?
Ага, горячо! Досвистелись все-таки до жизни и смерти. А он, не дожидаясь ответа:
— Славный был человек Владимир Сергеевич. И добрый, уверяю вас. История с чурбачком — так, минутное. Добрый, добрый. Природу чувствовал как никто, а человека понять так и не смог. Не было в нем специальной любви к народу, вот в чем дело.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
