— Мать Грейс и Хоуп, — произнесла вслух я. — А кто такая Хоуп?
— Это ты, — прошептала Женевьева и рухнула на землю, как подкошенная.
ГЛАВА
ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Холод пронзил все мое тело, и я пошевелила пальцами ног в ботинках, пытаясь вернуть им чувствительность. Я чувствовала пустоту внутри, будто из меня выдавили всю жизнь и осталась только пустая оболочка. Женевьева сказала правду, я была уверена. Я посмотрела на женщину, которая изображала мою мать вот уже шестнадцать лет.
— Ты что, похитила меня?
— Я не собиралась этого делать, — шепнула она. — Я только хотела успокоить тебя.
— Как тебе это удалось? — закричала я. — Как ты могла просто… оставить меня вот так?
— Никто даже не подозревал, — ответила она с поразительной честностью. — Я привезла своего ребенка домой из роддома, и нас навещала акушерка. И почему они должны были подумать, что я как-то замешана в этом?
— Ты была такой респектабельной, — сказала Женевьева с нескрываемым презрением. — А наша мама была известна в социальных службах. Она была проблемой, дурным примером, за которым надо было следить, и все записывать, и протоколировать.
— И ты увезла меня как можно дальше, — добавила я.
Она закрыла глаза.
— Я больше не могла там оставаться.
Мой голос был глухим от потрясения, и вообще все окружающее было похоже на какой-то дурной сон.
— И как мне теперь тебя называть?
— Я все равно твоя…
— Ты мне не мать, — резко отрезала я и краем глаза заметила, что Женевьева улыбнулась. — Я не думаю, что когда-нибудь снова смогу назвать тебя так.
Она с трудом кивнула:
— Ты права, я этого заслуживаю. Может, ты будешь звать меня по моему христианскому имени — Ребекка.
Я смотрела на нее со страшным смятением, пытаясь найти хоть какие-то знакомые, близкие черты, но она за мгновение превратилась для меня в незнакомку. Под моим взглядом она съежилась, будто мои глаза метали дротики, которые кололи ее.
— Пожалуйста, не смотри на меня так, — сказала она наконец. — Я не такая, как ты думаешь.
— А что я должна думать?
— Это был момент помешательства, слабости, совершенно мне не свойственной. Я была выбита из колеи, когда обнаружила Джессику в таком состоянии, а потом… я стыдилась и боялась того, что сделала…
Она замолчала, и я попыталась извлечь какой-то смысл из ее слов. Она утверждала, что потеряла над собой контроль всего на один момент, но я не могла забыть о том, что у нее еще было целых шестнадцать лет, чтобы все исправить. И также я не могла забыть, что эти же шестнадцать лет она любила меня. Я больше не знала, что должна чувствовать, и мое сердце ужасно болело.
— Ты думала только о себе, — обвиняюще сказала Женевьева.
Голос Ребекки дрожал.
— Нет, это неправда. Я думала, что могу дать одной из вас родной дом, но никогда не прекращала сожалеть о том, что вас пришлось разделить. Я переживала этот кошмар каждый день и тонула в чувстве вины…
Женевьева нахмурилась и дернула меня за руку. Мы спрятались от непогоды под церковной аркой с каменными скамьями и старинным полом из плит. Женевьева села рядом со мной, а Ребекка осталась стоять и отпивала что-то из фляжки. Я коснулась ее руки.
— А что на самом деле случилось в тот день?
Она стала рыться в карманах в поисках платка и не сразу заговорила.
— Все было так, как я тебе уже рассказывала, за исключением одной вещи. Я взяла запасной ключ, чтобы попасть в квартиру Джессики. Я знала, где он спрятан, и подумала, что она просто плохо себя чувствует. Детский плач был просто невыносимым.
Я почувствовала, как при этих словах напряглась Женевьева, сидевшая рядом со мной, но она не стала перебивать Ребекку.
— Джессика была еще теплой, но ее глаза были абсолютно безжизненными. Они уже остановились, но все равно будто умоляли меня сделать что-то. Коляска стояла рядом, но в ней был только один ребенок. А другой лежал в постели. Я взяла ее на руки, сказав себе, что это только чтобы успокоить. Ее пеленки были запачканы, поэтому я взяла ее наверх…
— А где была твоя собственная дочка? — прошипела Женевьева. — Куда она делась?
Ребекка высунула голову наружу и стала смотреть на падающие снежинки. Когда она наконец оглянулась, ее лицо блестело то ли от снега, то ли от слез, и намокшие волосы прилипли к голове.
— Моя милая Кэти была холодной и безжизненной, — только и смогла прошептать она. — Когда я засыпала, она была еще теплой от молока, но ночью почему-то просто перестала дышать.
Было трудно смириться с фактом, что та Кэти, о которой она говорит, не была мною. Я лишилась индивидуальности и больше не существовала. Даже мой день рождения на самом деле приходился не на тот день, в который его отмечали последние шестнадцать лет.
— Может, это был синдром младенческой смерти? — предположила я, пытаясь как-то облегчить ее страдания.
Ребекка кивнула и с трудом сглотнула, зашмыгав носом.
— Я так думаю и надеюсь, что причина не в том, что я что-то сделала или не сделала.
— Теперь никто уже не узнает ответа на этот вопрос, — прорычала Женевьева.
Глаза Ребекки затуманились.
— Я никогда не забывала о моей дорогой Кэти и всегда хранила память о ней.
Теперь я поняла ее горе. Эта женщина, которая украла меня и заменила мной своего ребенка, так и не смогла преодолеть его.
— Ты думала, что можешь вот так бесцеремонно забрать чужого ребенка, и это нормально? — горько сказала Женевьева.
— Мне придется ответить за все, что я сделала, — сказала она со всем возможным достоинством, и мне стало интересно, что она теперь задумала делать. Сдаться в полицию? Но это не исправит потерянного детства Женевьевы.
— Мои приемные родители говорили мне, что нас разделили потому, что я была слишком злой, — яростно начала Женевьева. — А когда я стала старше, то узнала, что мою маму все считали виновной в смерти моей сестры-близнеца.
Ребекка всхлипнула, и Женевьева обожгла ее ненавидящим взглядом, прежде чем продолжать.
— А потом в тот день, Кэти, я увидела в автобусе тебя и сразу осознала, кто ты такая. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, как все произошло на самом деле.
Ребекка потеряла самообладание и отвернулась от нас, опершись на толстые деревянные двери церкви. Мне вдруг захотелось подойти и успокоить ее, но я не смогла.
— Вы имеете полное право ненавидеть меня, — рыдая, сказала она. — Мой поступок ужасен, и ничто не может его оправдать. Я попытаюсь все исправить.
Женевьева встала с лицом, искаженным от злости.
