Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
— И как же теперь твоя родня?
— Родня моя ближайшая вся убита чернью в голодный бунт в нашем поместье. Осталась одна сестра, черница в Новодевичьем. Акилина же, в инокинях Акинфия, мукам только обрадовалась бы — вот уж точно попала бы тогда на небо! С родней моей просчитался Бориска, московский рабоцарь.
— Постой-постой, Михалка! В Новогородке, слышь, колокола бьют к заутрене. Почему же не светает?
В ответ на этот вопрос Молчанов, нецеремонно ухватив за стальную наручь, показал ему на красную полосу на востоке, которую рассеянный юноша успел тем временем углядеть и сам. Теперь рассвет, поторапливаемый колокольным звоном, ширился неумолимо, как агония. Вот и город выступил из серой мути, и совсем близко, как показалось сгоряча пытливому юноше, возникло пепелище, оставшееся после посада. За ним большой военный лагерь примерно в полутора пушечных выстрелах от городской стены, а перед ним темные толпы людей.
Тут запела труба, перекрыв глухое гудение колоколов, забухали барабаны, и черная толпа, издали похожая на ежа, двинулась вглубь лагеря. Ей навстречу ахнула пушка, выбросив белое облачко дыма. Тут же раздался залп из пищалей, будто сырой хворост в костре затрещал, затем второй…
— А что они кричат? — обернулся некрасивый юноша к Молчанову и увидел, что к ним приближается, на скаку салютуя саблей, капитан Сошальский.
Окружающий мир теперь стал цветным, и было весело глазу наблюдать капитана в синем плаще поверх начищенных доспехов, в венгерской шапке-магерке зеленого сукна с пером над красным усатым лицом, да еще верхом на игреневом красавце, венгерском коне. Сошальский прокричал по-польски, что его величеству следует призвать оруженосца, дабы надел на него шлем, и не желает ли его величество, чтобы он, Сошальский, поискал лучшее место для наблюдения за битвой.
Державный юноша ответил так же на польском, что обойдется без шлема и что ему прекрасно видно битву и отсюда. И добавил:
— А ближе я не подъеду, чтобы не украсть славу победы у знаменитого полководца капитана Гонсевского!
Про победу он не преувеличил: муравьи-московиты разбегались из лагеря, их преследовали комары-гусары с крыльями на седлах за спиной и с копьями, да блохи-мужички с саблями на юрких татарских лошадках — донские казаки. Ни одна московская пушка так и не выпалила больше, а самый высокий шатер в дальней части лагеря лежал уже на боку. Неужто запорожцы все-таки захватили князя Михайлу Федоровича Мстиславского, прославленного победителя крымских татар? Вот бы кого переманить на свою сторону. Старый конь борозды не портит. И жаль, что так и не догнал его тот седоусый ротмистр из Самбора, многоопытный старый лис, служивший еще под железной рукой победителя московитов короля Стефана Батория… Что толку переживать о неприятностях, еще не наступивших? Не лучше ли порадоваться сегодняшнему успеху, дарованному переменчивой Фортуной? И с новым, теплым чувством взглянул великодушный юноша на кучку своих военачальников, под его знаменем и гетманским бунчуком занявшую холм, отсюда казавшийся очень близким к лагерю, едва ли не под пулями. Скоро Гонсевский пришлет к нему гонца, будет уже не до Молчанова, а ведь надобно его, плута, успокоить.
— Ты правильно сделал, Михайло Андреевич, что открыл мне свою тайну. Теперь я знаю, что у тебя есть веские причины желать скорейшей смерти царя Бориса. Я думаю, что и одного наказания кнутом хватило бы.
Молчанов, выдавив из своих хитрющих глаз по слезинке, подъехал ближе и поцеловал у милостивого юноши руку. Промолвил с чувством:
— Благодарю тебя, государь. Еще спрашивал ты, чего в лагере кричат. Наш ясак тебе ведом: «За Бога и царя Дмитрия!» А московские люди? Кричат, что приказано им.
— А если с триумфом войдем мы в Москву, рискнешь ли ты снова заняться чернокнижием?
— Те науки, в которых я упражнялся, только тупая поповская сволочь могла назвать чернокнижием, — принялся обстоятельно отвечать успокоившийся Молчанов. — А наук у меня любимых две — алхимия и астрология, обе тебе, конечно, ведомы. И я, когда война кончится, науками этими, конечно же, снова займусь, хоть книги собрать снова будет очень непросто.
— О! Варварский кнут не способен остановить прогресс науки! — ухмыльнулся любознательный юноша, тотчас же огорчившийся, что промолвился при Молчанове иноземным ученым словцом. — Пожалуй, я доверю тебе составить мой гороскоп.
— Увы! Без ученых таблиц я тут как без рук. Однако, как только достану таблицы, составлю тебе, государь, наиточнейший. Нужно для сего знать только год, месяц и день твоего рождения, еще лучше и час, а там уже Меркурий поможет.
— Да уж чего проще. — начал было некрасивый юноша и запнулся.
Он похолодел. О каком гороскопе может идти речь? Точное время рождения царевича Димитрия Иоанновича, бесспорно, можно легко найти в какой-нибудь кремлевской летописи, однако. Что, если действительно научный гороскоп укажет на десятилетней давности смерть его в Угличе? Ничего себе! А своего дня рождения он и не знает вовсе. Неосторожный юноша натужно улыбнулся и сказал мягко:
— Ладно, успеем еще с гороскопом. А вон скачет к нам крылатый вестник с длинным копьем, несет нам добрые вести.
Глава 25. Сомнительный триумф отца ИгнацияСопун открыл глаза и встряхнулся. Оказалось, что он проспал. Уже рассвело, корчма и постройки за нею, вынырнув из ночной тьмы, теперь понизу окутаны были туманом, стелившимся, будто дым, над поляной и дорогою. Сопун замотал головой, осматриваясь: по правую руку костер, возле которого грелся, угас бесповоротно, однако тот, что слева, подальше, где сжигал кровавые останки упыря, еще курился. Торопливо, скривившись от омерзения, колдун раздул уголек из кучки пепла, сохраняющей неясные очертания головы матерщинника, и поджег снова фитили у всех пищалей, большой и двух поменьше. А загасил он фитили глубокой ночью, когда решил, что враги не выйдут из корчмы до утра.
Он вздрогнул, вдруг сообразив, что разбудили его звуки, донесшиеся из корчмы. Прошло совсем немного времени, и, когда глухо стукнул засов, он был уже готов ко всему. Однако немало удивился, когда дверь корчмы, со скрипом растворившись, явила на крыльце старого его знакомца, Спирьку, при этом в виде весьма жалком. Корчемный прислужник скривился в беззвучном плаче, руки у него были связаны за спиной, шею стягивала веревка, конец которой свисал между ним и дверью.
Сопун чертыхнулся и перенес прицел снова на дверь. Согнутый Спирька напомнил ему медведя, которого вот так же, сгорбленного и привязанного, только на цепи, привели в его детстве на хутор заблудившиеся скоморохи. Зверь выделывал до того смешные штуки, что у детей от хохота два дня болели мышцы живота, а взрослые немало гордились большой кучей, которую медведь, приведенный в избу, тотчас и наложил: как говорили, это обещает хороший урожай и добрый приплод у скота. Тогда, малому, тот медведь показался огромным и страшным, однако ему, конечно, далеко было до нашего Михайлы Придыбайлы… Что?
— Чего тебе? — переспросил таким же громким шепотом, какой только что услышал, не разобрав слов.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
