Они выиграли мехового медведя, распахнувшего бежевые лапы, готового обнять весь мир. Они выбрались из давки и пошли в свободный конец зала, к бару, держа свой выигрыш за уши. Они со смехом обсуждали, что им делать с одной игрушкой на двоих. Не разрубить ли пополам, как советовал мудрейший Соломон? Как, она не слыхала про царя Соломона? Это, пожалуй, самый знаменитый певец на Западе. Когда-нибудь он даст ей послушать его пластинки.
Он заметил, что она дала волосам вырваться из проволочной закрутки, рассыпала их по плечам. И платье было куплено, похоже, не в том дешевом универмаге в Далвиче, куда она обещала Отвезти его. И туфли, насколько он понимал, могли бы даже у жены-4 вызвать снисходительно-одобрительный кивок.
– Я так счастлива, что меня перевели сюда в Лондон. Здесь встречаешь так много своеобразных людей. И работа гораздо интереснее, чем была в Ленинграде. Обидно только, что мои прежние подруги не пишут и не звонят мне. Наверное, они думают, что я получила это место интригами или что мне помогал отец. Он занимает довольно высокий пост. Но, клянусь, он ничего не знал. Для него мой перевод был такой же неожиданностью, как и для меня самой.
Ее серьезное лицо расплывалось перед ним, множилось по числу люстр на потолке. Силы осязания вернулись на отведенные им места, и пальцы зудели от наглого любопытства, рвались назад, к недостижимым теперь пряжкам, бретелькам, резинкам. Впрочем, если бы он даже дал им волю, вряд ли кто-нибудь заметил. Потому что вся сильно перебравшая дипломатическая братия тратила последние запасы трезвости на то, чтобы не выболтать государственные секреты или хотя бы получить что-то взамен.
Антон запомнил, как его усаживали в такси, как подкладывали под бок призового мишку, так и не нашедшего желающих обниматься с ним, и как Глухарев говорил смеющейся Меладе:
– Свой парень, свой! Я же тебе говорил – прогрессивный до костей. Эх, побольше бы таких – не надо было бы и на ракеты тратиться. Обошлись бы одной «Столичной».
Жена-4 считала себя великолепным водителем. В студенческие годы она даже участвовала в гонках на автотреке. Самой никчемной частью автомобиля, с ее точки зрения, был спидометр. Зачем интересоваться скоростью, когда кругом всегда полно других машин? Обгоняй их – и дело с концом. В автомобиле, идущем впереди, ей всегда чудилось что-то невыносимо оскорбительное. Оскорбление можно было смыть если не кровью, то скоростью. Она шла на обгон хоть справа, хоть слева, выезжала на обочину, прошивала движущийся поток наискось, через три, четыре полосы, сопровождаемая гудками, скрипом тормозов, неслышными заоконными проклятиями. Попасть в дорожную пробку было для нее как попасть в тюрьму. Она звонила Антону из автомобиля, выспрашивала объездные пути – пусть хоть в два, хоть в три раза длиннее, лишь бы не мучиться в этой одиночке на колесах.
От полиции она защищалась антирадарными коробками и чутьем, которое у нее работало не хуже новейшей электроники. Ситуация становилась опасной только в том случае, если дорожная судьба сводила ее с другим таким же маньяком за рулем. Особенно за рулем грузовика.
Кажется, они ехали тогда в Кливленд. Да-да, почему-то им непременно понадобилось попасть на концерт немецкого дирижера. И что такое пятьсот миль, если твоя жена вдруг воспылала любовью к Вагнеру? Или к дирижеру. Она могла прочесть заметку о нем или увидеть фотографию в газете и разглядеть в нем какие-то черты того, вечно ожидаемого (я должна увидеть его, он должен увидеть меня!) – и вот уже готово – мы все бросаем, мы мчимся на концерт. По безлюдной, безмашинной Пенсильвании. Под ее красными кленами. Мимо оленей, лижущих соль в придорожных бетонных стоках. Мимо нависающих скал, удравших когда-то из недр земли, готовых поддаться на зов, рвануться обратно. (Ах нет, это еще впереди, припасено у Горемыкала не для этой жены!) Мчимся, пока не упираемся в задние двери грузового фургона. Украшенные болтами и замками, как крепостные ворота.
Грузовик идет по левой полосе. Жена-4 терпеливо ждет, когда он уступит ей дорогу. Есть ведь какие-то правила, которые даже ей не хотелось бы нарушать. Лишь выждав достаточную паузу, она включает правую мигалку. Все могут видеть, как ей неприятно идти на вынужденное нарушение, на обгон грузовика справа. Но ничего не поделаешь. Не лишаться же вагнеровского концерта из-за какого-то черепашьего фургона.
Их «сааб» проскользнул уже почти до середины несущейся белой стены, до намалеванной на ней бутыли с шипучкой, когда грузовик вдруг начал резко забирать вправо. Жена-4 едва успела сбросить скорость и пропустить ревущую крепость вперед.
– Он что – обезумел?! Ослеп?
Теперь грузовик шел по правой полосе. «Сааб» начал обходить его слева. И снова где-то на полпути зеленая пенящаяся бутылка начала стремительно наваливаться на них, грозя сбросить с дороги на облетающие далеко внизу кленовые кроны.
Сомнений не оставалось – их вызывали на дуэль. С возможным смертельным исходом. Вот так, ни с того ни с сего, просто от дорожной скуки. И что тут началось!
Жена-4 закусила губу. Прищурилась. «Сааб» в ее руках преобразился в атакующий истребитель. Он то отставал, затаивался за поворотом, то разгонялся и мчался на врага. Справа, слева? Грузовик начинал идти зигзагами, захватывая не только обе полосы, но и обочину. Намалеванная бутылка едва не чиркала о скалы. О, если бы шведы догадались делать свои машины на несколько дюймов ниже! тогда можно было бы проскочить под колесами дорожного бретера. А так крепостные, запертые на замок ворота всегда успевали вынырнуть перед ними в последний момент, отбросить назад. Когда дорога шла под уклон, грузовик набирал такую скорость, что мотор «сааба» начинал реветь по-звериному, пытаясь не отстать. На подъемах же задыхающийся бутылковоз обманно раскрывался, оставлял кусок асфальта свободным, но лишь для того, чтобы приманить на него противника и затем ударить по нему всем бортом.
Антон сидел ни жив ни мертв. Прощался с жизнью. Но молчал. Он косился на разъяренную дуэлянтку, на ее взметенные золотые волосы, на прищуренные глаза и думал, что никогда еще Горемыкал не выпрыгивал перед ним в таком чарующем облике. Ему казалось, что если они разобьются сейчас – сильно, но не насмерть, – это принесет ему какое-то извращенное удовлетворение. Будто он что-то докажет ей этим. Будто в их отношениях произойдет какой-то важный и необходимый поворот. Будто она сможет осознать наконец тщету своих вечных состязаний, вечного карабканья наверх.
Но они уцелели тогда. На очередной попытке обгона по обочине «сааб» не удержался, слетел в мелкий кювет, подпрыгнул, развернулся в воздухе и, теряя скорость, саданул задним фонарем о скалу. Антон медленно вылез, мельком глянул на красное калейдоскопное крошево, усыпавшее траву. Осторожно оторвал от руля дрожащие пальцы жены-4, вынул ее из машины. Усадил на место пассажира, пристегнул.
Ах, если бы она могла видеть себя сейчас, свои наполненные слезами глаза, свои распухшие от обиды губы, изогнутые по звуку последнего, недовыкрикнутого ругательства! Может быть, она открыла бы новые краски для своего вечно обновляемого автопортрета, может быть, поняла и оценила ту щемящую прелесть, которую женщине безотказно придает поражение. Но нет – она только всматривалась в горный просвет, ловила прощальным взглядом зеленую бутылку, победно уносящуюся по красному склону долины далеко-далеко впереди. Она могла признать победу за противником и честно смириться с ней. Но научиться извлекать из этого удовольствие? Ах, подите вы с вашими извращенными вкусами… Слышать не хочу!
