— Точно.
— И что произошло?
— Мы были за городом, возвращались обратно…
— Когда это было?
— В прошлую пятницу, вечером.
— Дальше, — сказал я, думая о ручках, бумаге, кассетах и пленках.
— Мы остановились на минутку на обратном пути, и она сказала, что поведет машину до дома, потому что я типа был за рулем дольше, чем она. Короче, мы ехали по Дюйсбери-роуд и, в общем, как бы это сказать, щупались маленько, и тут какой-то мужик просто вышел на дорогу, и — вжик! — мы его переехали.
— В каком месте?
— Ноги или грудь, не знаю.
— Нет, нет, в каком месте на Дюйсбери-роуд?
— На въезде в Уэйки, у тюряги.
— Рядом с новыми домами, которые строит Фостер?
— Ага, наверное, — улыбнулся Джонни Келли.
Думая, что все взаимосвязано, думая, что совпадений не бывает, что все идет по плану и, значит, Бог существует, я сглотнул и сказал:
— Вы знаете, что Клер Кемплей нашли там, неподалеку?
— А, да?
— Да.
Келли смотрел куда-то поверх меня.
— Я этого не знал.
— И что было дальше?
— По-моему, мы его только чуть-чуть задели, но гололед был смертельный, так что машину закружило, и она потеряла управление.
Я сидел в синтетической одежде на виниловом диване, глядел на пластиковую столешницу, в бетонной квартире, думая о резине и металле, коже и стекле.
Кровь.
— Мы, наверное, врезались в бордюр, а потом в столб или что-то в этом роде.
— А что с тем человеком, которого вы сбили?
— Не знаю. Я же говорю, мы его только слегка зацепили вроде.
— А вы хоть посмотрели? — спросил я, предлагая ему сигарету.
— Хера с два мы посмотрели, — ответил Келли, прикуривая.
— А дальше что?
— Я вытащил ее наружу, проверил, все ли в порядке. Шея у нее была не фонтан, но целая. Просто мышцы потянула. Потом мы сели обратно в машину, и я отвез ее домой.
— Значит, с машиной было все в порядке?
— Нет, но ехать-то она ехала.
— А что сказал Фостер?
Келли затушил сигарету.
— Я, бля, не стал дожидаться его реакции.
— И вы приехали сюда?
— Мне надо было ненадолго уйти на дно. Затихариться.
— А он знает, что вы здесь?
— Конечно, знает, мать его, — сказал Келли, дотрагиваясь до лица. Он взял с пластикового стола белую карточку и швырнул ее мне:
— Этот ублюдок мне даже приглашение прислал на свою рождественскую вечеринку.
— А как он вас нашел? — спросил я, сощурившись и пытаясь рассмотреть приглашение в темноте.
— Так это же одна из его квартир.
— И какой тогда смысл здесь тусоваться?
— А что он, в конце концов, может мне сказать, а?
У меня было такое чувство, что я только что упустил что-то очень страшное.
— Не понял?
— Он же трахает мою шлюху-сестру каждое воскресенье, с тех пор как мне исполнилось семнадцать лет.
Думая: нет, не то.
— Я, конечно, не жалуюсь.
Я поднял глаза.
Джонни Келли опустил глаза.
Я вспомнил, что это было.
В комнате было темно, в газовом камине ярко горел огонь.
— Не удивляйся, приятель. Ты не первый, кто хочет ей помочь, и не последний.
Я встал, кровь в моих ногах была холодной и мокрой.
— Что, на вечеринку собрался? — ухмыльнулся Келли, кивнув на приглашение в моих руках. Я повернулся и пошел по узкому коридору, думая: пошли они все на хер.
— Не забудь пожелать им счастливого Рождества от Джонни Келли, ладно?
Думая: пошла она на хер.
Здравствуй, любовь.
Затариться оптом.
Через десять секунд я стоял у какой-то пакистанской лавки, остатки наличных превратились в бутылки и мешки на полу машины, радио тараторило про бомбу в «Хэрродс», сигарета торчала в пепельнице, другая — у меня в руке, из бардачка появились таблетки.
За рулем в состоянии алкогольного опьянения.
Девяносто миль в час, вешая шотландцев, на транквилизаторах и аналептиках, расшвыривая в стороны южных девушек и морские виды, прорываясь сквозь всяких там Кэтрин и Карен и всех тех, кто был до них, гоняясь за габаритами и маленькими девочками, давя любовь под колесами, мотая ее на покрышки.
Фюрер в бункере моего собственного изготовления кричит:
Я НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО.
Шоссе М1, утопив педаль и принимая все близко к сердцу, высасывая ночь с ее бомбами и снарядами через вентиляцию в машине и зубы во рту; пробуя, рыдая, умирая за новый поцелуй, за голос, за походку, молясь, не торгуясь, любовь без плана, умоляя ее жить снова, жить еще раз, ЗДЕСЬ, ДЛЯ МЕНЯ, СЕЙЧАС.
Слабые слезы и жесткий член, крича через шесть полос дерьма:
Я В ЖИЗНИ НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ХОРОШЕГО, НА ХЕР!
«Радио-2» внезапно смолкло, белые полосы дороги стали золотыми, люди в отрепьях, люди в коронах, кое-кто с крыльями, кое-кто без, изо всех сил по тормозам — не наехать бы на колыбельку из дерева и соломы.
На жесткой обочине, включив аварийный свет.
Прощай, любовь.
Брант-стрит, дом номер 11, черным-черно.
Визг тормозов такой, что мертвого подымет, выскакиваю из зеленой «вивы» и изо всех сил пинаю проклятую красную дверь.
Брант-стрит, дом номер 11, с черного входа.
Вокруг домов, через забор, на крышку помойного бака — через кухонное окно, намотав куртку на руку, вытаскивая осколки, забираясь внутрь.
Дорогая, я дома.
Брант-стрит, дом номер 11, тихо как в могиле.
Внутри, думая: вот приду к тебе домой и покажу, кто я такой, доставая нож из ящика в кухонном столе (так я и знал, что он там).
Этого ты хотела, да?
Наверх по крутой-прекрутой лестнице, в Мамочки-ну и Папочкину комнату, распарывая пуховое одеяло, выдергивая ящики из комода, роняя дерьмо то там, то сям, косметика, дешевые трусы, тампоны, искусственный жемчуг, представляя, как Джеф заглотнул ствол, думая: НЕУДИВИТЕЛЬНО, МАТЬ ТВОЮ: твоя дочь мертва, твоя жена — потаскуха, спит с шефом своего брата и т. п., запуская стул в зеркало, — потому что НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТЬЯ ХУЖЕ, ЧЕМ ТАКОЕ ВОТ НЕСЧАСТЬЕ.
Отдавая тебе все, о чем ты просила.
