Где-то плотно закрытая дверь распахнулась, и Габриель услышал шаги нескольких людей. Вспыхнула пара фонариков, и лучи их заиграли по помещению, пока не остановились на его лице. Габриель зажмурился и попытался отвернуть голову от света, но от поворота шеи запульсировала рана на голове.
– Поставьте его на ноги.
Голос Петерсона – твердый, авторитетный, Петерсон в своей стихии.
Две пары рук схватили Габриеля за руки выше локтя и потянули вверх. Возникла острая боль – Габриель испугался, что у него выскочат плечевые суставы. Петерсон отвел руку и ткнул кулаком Габриелю в живот. Колени у него подогнулись, и он согнулся пополам. Петерсон поднял ногу и коленом двинул ему в лицо. Охранники отпустили его, и он рухнул в той же позе, в какой был, когда проснулся.
«Мужчина в камере пыток» – картина Отто Гесслера.
* * *
Они работали дружно: один держал его, другой бил. Они работали продуктивно и упорно, но без ликования и без энтузиазма. Им было дано задание: не оставить ни одного мускула на его теле целым и ни одного места на его лице некровоточащим, и они выполняли полученное задание как профессионалы и бюрократы. Через каждые несколько минут они выходили покурить. Габриель знал это, чувствуя, как от них пахнет табаком, когда они возвращались. Он старался возненавидеть их, этих воителей в синих куртках за Банк Гесслера, но не мог. Ненавидел он Петерсона.
Через час или около того Петерсон вернулся.
– Где картины, которые ты забрал из стальной камеры Рольфе в Цюрихе?
– Какие картины?
– Где Анна Рольфе?
– Кто?
– Побейте его еще. Посмотрим, не поможет ли это восстановить его память.
И избиение продолжалось – сколько времени, Габриель не знал. Не знал он и того, ночь сейчас или день… был ли он тут час или неделю. Он измерял время по ритму их ударов и по регулярности появлений Петерсона.
– Где картины, которые ты забрал из стальной камеры Рольфе в Цюрихе?
– Какие картины?
– Где Анна Рольфе?
– Кто?
– Ладно, посмотрим, сможет ли он вынести еще немного. Но не убивайте его.
Снова избиение. На этот раз, казалось, оно было более коротким, хотя Габриель не мог быть в этом уверен, потому что то и дело терял сознание.
– Где картины?
– Какие… картины?
– Где Анна Рольфе?
– Кто?
– Продолжайте.
Снова удар – будто ножом полоснули по правой почке. Снова железным кулаком по лицу. Снова удар сапогом в пах.
– Где картины?
Молчание…
– Где Анна Рольфе?
Молчание…
– Хватит с него. Пусть здесь валяется.
* * *
Он обошел все закоулки памяти в поисках тихого места, где можно передохнуть. За слишком многими дверьми он обнаружил огонь и кровь и не мог найти мира и покоя. Он держал на руках сына, он предавался любви с женой. Комната, где он видел ее обнаженной, была их спальней в Вене, и их слияние, которое он вновь переживал, было их последним. Он бродил среди картин, которые восстанавливал, – среди масла, и красок, и просторов пустого полотна, – пока не оказывался на террасе, – террасе над морем из золотой и абрисового цвета листвы, залитой коричневато-красным светом заката и омытой звуками скрипки.
* * *
Вошли два охранника. Габриель решил, что настало время для нового избиения. А они вместо этого осторожно сняли с него наручники и следующие десять минут промывали и бинтовали его раны. Они действовали с нежностью гробовщиков, убирающих покойника. Распухшими глазами Габриель смотрел на то, как вода в умывальнике становилась розовой, а потом ярко-красной от его крови.
– Проглоти эти таблетки.
– Цианистый калий?
– Это от боли. Почувствуешь себя немного лучше. Ты уж нам поверь.
Габриель так и поступил, не без труда проглотив таблетки. Ему разрешили несколько минут посидеть. Довольно скоро пульсация в голове и конечностях стала ослабевать. Он знал, что она еще не прекратилась – лишь ненадолго отпустила.
– Готов встать на ноги?
– Это зависит от того, куда вы меня поведете.
– Да ладно, мы тебе поможем.
Каждый осторожно взял его за руку выше локтя, и вместе они подняли его.
– Ты можешь стоять? Можешь идти?
Габриель выставил правую ногу вперед, но мускулы бедра так свело, что нога подогнулась. Охранники сумели подхватить его, прежде чем он снова упал на пол, и почему-то очень по этому поводу забавлялись.
– Шагай медленно. Маленький мужчина – маленькие шажки.
– Куда мы идем?
– Это сюрприз. Но больно не будет. Мы обещаем.
Они вывели его за дверь. Перед ним расстилался коридор, длинный и белый, словно туннель с мраморным полом и сводчатым потолком. В воздухе пахло хлорином. Должно быть, они были недалеко от бассейна Гесслера.
Они двинулись вперед. Первые два-три ярда Габриелю требовалась вся их помощь, но постепенно, по мере того как медикаменты начали циркулировать по его телу и он стал привыкать к вертикальному положению, он стал продвигаться вперед, тяжело шаркая ногами, но без помощи, – так продвигается пациент, совершающий первую после операции прогулку по палате.
В конце коридора была двойная дверь, а за ней – круглая комната футов в двадцать поперек с потолком в виде купола. В центре комнаты стоял маленький пожилой мужчина в белом халате; лицо его скрывала пара очень больших солнцезащитных очков. Когда Габриель приблизился к нему, он протянул тощую, всю в красных венах руку. Габриель не притронулся к ней.
– Приветствую вас, мистер Аллон. Я так рад, что мы наконец можем познакомиться. Я Отто Гесслер. Пройдемте со мной, пожалуйста. Тут есть несколько вещей, которые, я думаю, вам понравятся.
За его спиной открылась другая двойная дверь – медленно и беззвучно, словно у нее были хорошо смазанные автоматические петли. Габриель двинулся вперед, и Гесслер дотронулся до него и положил свою костлявую руку на плечо Габриеля.
Тут Габриель понял, что Отто Гесслер слепой.
45
Нидвальден, Швейцария
Перед ними был похожий на пещеру величественный зал со сводчатым потолком, напоминавший Музей д'Орсей. Сквозь стекло наверху струился искусственный свет. Из зала в каждую сторону ответвлялись коридоры, которые вели в комнаты, увешанные бесчисленными картинами. Под ними не было дощечек с названиями, но натренированный глаз Габриеля сразу уловил, что каждая комната посвящена чему-то определенному: итальянцы пятнадцатого века; голландцы и фламандцы семнадцатого века; французы девятнадцатого века. Галерея за галереей составляли этот частный музей, набитый утраченными европейскими мастерами. Впечатление было ошеломляющим, хотя явно не для Гесслера, – Гесслер-то не мог ничего из этого видеть.
