Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 115
— Есть.
…В эту ночь Тараки не спалось. Он давно потерял счет дням и ночам, а если точнее, то он просто и не считал их. И особенно после того, как увели из комнаты жену. Жил от скрипа до скрипа ключа в замочной скважине: за ним? Оставлять его живым, а тем более долго оставлять живым, Амину опасно. Так что обольщаться насчет помилования не стоит: Хафизулла не пощадит его. Он сметет и его самого, и имя его, а события перескажет так, как выгодно ему. Как же это все могло случиться? «Верный ученик любимого учителя…»
Тараки помассировал левую сторону груди — вновь дало о себе знать сердце. Нащупал в кармане рубашки партийный билет, вытащил его. В феврале, полгода назад, он попросил товарищей из КПСС — партийных советников помочь создать и отпечатать билет члена НДПА. Из Москвы прислали около тридцати образцов билетов всевозможных партий со всего мира — выбирайте, комплектуйте, как нравится. Выбрал какой проще — без граф и пояснений, учитывая малограмотность большинства коммунистов. Через месяц из Советского Союза прибыл целый грузовик новеньких партбилетов и учетных карточек. Нашли хорошие чернила, писаря с красивым почерком, и тот заполнил партбилеты: за номером один — Тараки, за номером два — Амину. Они и вручали их друг другу. 21 апреля, накануне дня рождения Ленина.
Но мало кто знал, что тот, первый, партбилет пропал у Тараки через несколько дней. Стыдно было, но позвонил Веселову, партийному советнику:
— Товарищ Веселов, партийный билет не могу найти.
— Что-о? Ищите, — с тревогой отозвался тот, а вскоре и сам пришел к нему в кабинет. — Это же партбилет, товарищ Тараки. Поймите: пропал билет у Генерального секретаря партии. Надо найти.
— А что у вас делают в таком случае? — осторожно спросил он.
— Исключают из партии или, в лучшем случае, объявляют выговор.
— Тогда надо найти, — с уже большей тревогой сказал Тараки.
Все обыскали — бесполезно, как испарился. Протянули день, два, педелю — дальше ждать становилось бессмысленно, позвонили в Москву. Там, конечно, не обрадовались, но буквально на следующий день переслали новую бежевую книжицу под номером один.
Может, это тоже было дело рук Амина? Может, он уже тогда отлучал его от партии? Ведь надо было просто вспомнить, у кого билет со вторым номером, кто идет следом за Генеральным секретарем партии…
А ведь как не хотелось верить в предательство Хафизуллы в Москве, когда об этом предупреждал Брежнев. Улыбнулся он тогда и предложению Громыко объединиться с лидером «Парчам» Бабраком Кармалем, чтобы противостоять рвущемуся к власти Амину. Успокаивал советских друзей: он не рвется, он просто такой по натуре и молодости.
Этот первый разговор произошел, когда он летел в Гавану, на совещание глав государств и правительств неприсоединившихся стран. А возвращаясь через несколько дней опять же через Москву, услышал от Брежнева и Андропова новости, которые заставили-таки вздрогнуть и серьезно задуматься над положением дел в руководстве страны и партии: Амин в его отсутствие практически отстранил от занимаемых постов самых верных и преданных революции людей — Гулябзоя, Ватанджара, Сарвари и Маздурьяра.
Хотел больнее ударить? Ведь знал, что это не просто герои революции и не просто его любимцы. Не дал им с Нурбиби Аллах детей, и почитал он Саида Гулябзоя и Аслама Ватанджара как сыновей, любил за молодость и удаль. Моулави Абдул Маджиб Афгани сказал однажды про них, пуштунов: «Пуштуны уважают смерть на поле боя. Если афганец умирает на поле боя и оставляет сына, который может взять в руки оружие, то женщины его не оплакивают. Они говорят, что мужчины рождаются, чтобы погибнуть; они их оплакивают лишь тогда, когда мужчины не оставляют после себя сыновей, способных держать оружие».
Нурбиби не придется его оплакивать. У него есть сыновья, и они отомстят убийце.
— Это переворот, — сказал тогда Брежнев. — Тебе опасно возвращаться в Кабул.
Сейчас можно себе признаться, что стыдно в тот миг стало перед советскими руководителями за интриги в его партии и стране, за свою недавнюю беспечность, а значит, и недальновидность. Больно было осознавать, что в Москве могут плохо подумать об НДПА, в такой сложный для страны момент занимающейся дележкой портфелей. И он ответил так, чтобы сохранить и гордость, и достоинство, и даже — на всякий случай, если все не так серьезно, — долю пренебрежения:
— Я уже старый человек, и мне не страшно умереть.
Так страшно или нет? Сейчас, когда смерть стояла на пороге, бравировать, лукавить не перед кем. Но нет, нет, страха он и в самом деле не чувствует. Горечь, обида на товарищей — бывших товарищей по партии и борьбе, единодушно переметнувшихся на сторону Амина и проголосовавших за его исключение из рядов НДПА, отчаяние перед обстоятельствами, отчасти даже недопонимание происшедшего — это есть, это клубится в душе все дни после ареста. Может, они как раз и вытесняют страх, тем более что и он сам не дает себе права думать об этом. Он в самом деле истинный пуштун и он чтит «Пуштунвалай» — свод неписаных, но свято почитаемых законов, где главными являются гаярат — честь, имандари — правдивость, преданность истине независимо от последствий, сабат и истекамат — твердость и настойчивость, бадал — бесстрашие, отвага. Он, Нур Мухаммед Тараки, сын скотовода Назар Мухаммеда Тараки из села Сур под Газни, из пуштун племени Гильзай клана тарак ветви буран, и перед смертью не нарушит ни одну из этих заповедей.
Единственное, о чем можно пожалеть, — что не написал он ни строчки из задуманного романа о Саурской революции. Ведь как бы там ни было, он в первую очередь все же писатель. Писатель, вынужденный заниматься политикой и достигший самых высоких вершин на этом поприще. Только надо ли было оставлять перо? И неужели нужно было дожидаться этого часа, чтобы понять, как он соскучился по листу бумаги, по бесконечной правке своих рукописей, по ночной тишине, мягкому свету лампы и своему одиночеству в рабочем писательском кабинете. Страшно разные вещи: одиночество писателя и одиночество узника. То сладостное добровольное заточение, когда рождались его лучшие книги «Скитания Банга», «Белый», «Одинокий», принесшие ему литературную славу, — разве оно не было счастьем? И повторится ли оно когда-нибудь? Хоть на один миг? Неужели мир не отреагирует, что исчез лидер партии, глава правительства? Что предпримет Москва по отношению к Амину? И главное, кто еще арестован? Если Гулябзой с товарищами тоже у Амина — тогда прощай, революция. Единственный, кто может теперь противостоять Амину, это Бабрак Кармаль. Но что он сделает из Чехословакии? К тому же ему всегда недоставало решимости, он много интеллигентничал, а жизнь — она…
«Вот такая она», — горько усмехнулся Тараки, оглядывая комнату-тюрьму. Думать о побеге, уговаривать, подкупать охрану — нет, это ниже его достоинства. Он не позволит себе опуститься до этого. Его или освободят, или он примет смерть, не сказав ни слова убийцам. А тем более не вымаливая у них пощады. Пусть знают, как умирают истинные революционеры. Пусть они дрожат, пусть они боятся кары.
Тараки прошелся по комнате. На миг остановился у зарешеченного окна и тут же отошел от него. В первый день, вернее в первую ночь, он, наверное, несколько часов простоял с женой у черного стекла, думая о будущем. В апреле семьдесят восьмого вольно или невольно, но получилось так, что погибла вся семья Дауда, а ближайшие его родственники лишены гражданства. Амин повторит это…
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 115
