бы одна или, возможно, две цели, и уж точно не так много, чтобы ввязываться в крупную перестрелку между домами.
На следующее утро мои охранники расхаживали по дому очень приглушенно и разговаривали тихими голосами. Ворчун и так никогда не говорил мне ни слова, когда приносил завтрак, а в это утро, и в последующие всё, что я получил, — это чашку горячего сладкого чая. Что бы ни произошло накануне вечером, это напугало их всех.
Только спустя долгое время после освобождения я узнал, что на самом деле это была попытка переворота, предпринятая некоторыми недовольными генералами режима Саддама, отчаянная попытка свергнуть деспота и спасти Ирак от войны, которая разрушала страну. Само собой разумеется, переворот провалился, его безжалостно подавила Республиканская гвардия по приказу своего лидера. Генералов, спровоцировавших переворот, и тех, кого сочли к нему причастными, больше никто никогда не видел.
* * *
После всего случившегося оставшиеся дни моего заточения прошли без особых происшествий. Распорядок дня вернулся в основном к обычному, хотя Ворчун стал более сговорчивым, зачастую предпочитая не держать меня в наручниках часами напролет. За неделю или около того до моего освобождения он также взял на себя смелость стать моим личным физиотерапевтом. Я сомневался, что у него была какая-либо официальная квалификация в этой профессии, но, возможно, он обладал большим опытом.
Каждое утро, после завтрака, он приходил в камеру и начинал манипулировать моей травмированной ногой вверх-вниз, пытаясь предотвратить затвердевание вновь формирующегося хряща в голеностопном суставе. Глядя на это в перспективе, то когда я вернулся в Херефорд, то сразу же попал под наблюдение полкового физиотерапевта, который назначил мне два сеанса терапии ежедневно в течение нескольких недель.
Эти сеансы включали в себя такие болезненные манипуляции с моей лодыжкой, что за час или около того до каждого сеанса приходилось принимать огромное количество вольтарена.[65] Но это все равно не слишком облегчало страдания, а лишь притупляло их, и слезы боли неизбежно лились из моих глаз во время каждого вынужденного движения в суставе.
Две минуты с физиотерапевтом Ворчуном сами по себе были пыткой, и этого было достаточно, чтобы оставлять меня в таком состоянии на несколько часов — клянусь, следы моих рук до сих пор отпечатаны на стальном каркасе больничной койки.
* * *
Чуть больше чем за неделю до моего освобождения бомбардировки города значительно усилились. Днем крылатые ракеты летели каждые пару часов, а ночью волны авианалетов были почти непрерывными. Тогда я и не подозревал, что все это совпало с началом наземной войны — недельной тотальной атаки на иракскую столицу, призванной уничтожить боевой дух и свести оперативную слаженность Багдада практически к нулю.
Через неделю интенсивные бомбардировки внезапно, без видимых причин, прекратились. Первый день и ночь без воя сирен и грохота зенитной артиллерии оказались на редкость тихими, и в тюремном блоке воцарилась странная атмосфера беспокойства. На следующее утро Ворчун вошел в мою комнату и с гордостью объявил, что великая война была предотвращена, что обе стороны в последний момент отступили от края пропасти благодаря непреклонному руководству Саддама Хусейна.
Отчаянно пытаясь не выдать своих надежд, я поинтересовался:
— Война закончилась?
— Да, да, — ответил Ворчун. — Закончилась, Иншалла!
Эта информация показалась мне весьма сомнительной, хотя, лежа после всего, уже не прикованный наручниками к койке, я предположил, что, возможно, иракцы наконец-то решили эвакуироваться из Кувейта по собственной воле. В ту ночь я долго и напряженно прислушивался, нет ли каких-нибудь признаков того, что военная кампания продолжается, но ничего не происходило.
На следующий день пришел Ворчун и сообщил мне новость:
— Пять дней, и ты уходишь. — Он сделал рукой движение вверх: — Все кончено.
Я даже и подумать не смел, что он говорит правду. Конечно, меня не могли репатриировать так скоро. Потребуются месяцы дипломатии и переговоров, чтобы добиться освобождения военнопленных.
Через час меня посетила другая свита, на этот раз медицинская, возглавляемая моим старым другом доктором Аль-Байетом.
— Как вы себя чувствуете сегодня утром, Майкл? — Приветливо спросил он, одновременно осматривая мою лодыжку. — Эти швы должны были быть сняты несколько недель назад.
Он повернулся к одному из своих спутников и пробормотал что-то по-арабски, после чего снова обратился ко мне.
— Инфекции нет, но рану нужно промыть.
Это был первый случай, когда моей ногой занялись с тех пор, как я попал в больничную камеру около пяти недель назад.
Наконец я заговорил.
— Я не чувствую пальцев ног. Значит ли это, что я не смогу нормально ходить?
— Конечно, вы будете хромать. Но ощущения со временем вернутся, так как ваши нервные окончания восстановятся. — Он сделал секундную паузу: — Вы знаете, что война закончилась. — Это был не вопрос, а утверждение. — Теперь нам придется начать процесс восстановления Ирака.
Мы поболтали еще несколько минут, причем бóльшая часть разговора крутилась вокруг вероятных последствий моей травмы. У доктора был большой опыт в лечении огнестрельных ранений и их возможных последствий.
— Вы больше не сможете бегать, — просто добавил он.
Это замечание меня задело. Я был в некотором роде фанатиком фитнеса и занимался многими видами спорта: триатлоном, регби, баскетболом и многими другими. Неужели это означало конец?
Последнее замечание, которое он сделал перед тем, как покинуть комнату, застало меня врасплох и заставило слегка смутиться.
— Тебе бы хотелось иметь девушку?
— Пардон? — Переспросил я, совершенно сбитый с толку.
— Медсестра, которая помогала мне с вашей операцией в клинике… Она хотела бы стать вашей девушкой, — объяснил он. — Скоро она уедет учиться в Лондон.
«Черт!» — ругнулся я про себя. Меньше всего мне хотелось кого-то расстраивать или обижать, когда мое освобождение было так близко.
— Вы очень добры, но у меня уже есть невеста.
Я ни за что не собирался рассказывать об этом Сью.
— О, ну что ж, нет проблем. Я напишу несколько рекомендаций, чтобы вы их забрали с собой. Желаю вам скорейшего выздоровления и… всего хорошего.
Я поблагодарил его и попрощался с ним, вздохнув с облегчением, когда он вышел из камеры. «Черт возьми! Сначала мне надавали пощечин, а потом чуть не женили, — вот это противоречие. Что за люди?!»
Больше мне никогда не довелось увидеть доктора Аль-Байета, но уверен, что именно его я должен благодарить за то, что у меня все еще есть нога и я могу передвигаться.
******
Я больше не был закован в кандалы, и дверь в мою камеру не была закрыта — произошло полное преображение. Хотя к хорошим новостям я относился все еще настороженно, невозможно было не испытывать оптимизма
