Но даже если он отсидит шесть лет в русском лагере, Америка не встретит его, как героя — еще до появления в дачном домике Ирины полковника Филиппова он уже предал Америку. Антон оправдывал себя тем, что у него не было другого выхода — Фролов быстро объяснил ситуацию: терять ему — Фролову — нечего… Поэтому, если Волкофф не ответит на те вопросы, которые сейчас задаст Фролов, то просто-напросто исчезнет и даже труп его не найдут. Устраивает вас, мистер, такая перспектива?
— Это противоречит международным законам, — ответил Антон и Фролов согласился легко:
— Конечно, противоречит. Но я-то сейчас сам нахожусь вне закона. Так стоит ли мне беспокоиться о соблюдении законов? Давайте приступим к делу, мистер. Времени у нас не так уж и много…
Результатом «беседы» стали три аудиокассеты, которые лежали сейчас стопкой на столе. Разумеется, они не имели никакой юридической силы. Но если русские передадут их в ЦРУ, на карьере Энтони Волкоффа будет поставлен большой и жирный крест. Он полностью перечеркнет все годы успешной и тяжелой работы в разведке.
* * *
На «точке 8» посторонние бывали довольно редко, а последнее время как плотину прорвало — зачастили. Утром пятнадцатого октября на «точку» привезли Волкоффа и двух уголовников. Всех их доставили врозь, и они даже не подозревали, что находятся в соседних помещениях.
С ними сразу начали работать. Филиппов изучал запись «беседы» Джинна и Волкоффа. Запись была не очень качественной, и Филиппову приходилось иногда перематывать пленку обратно. Кроме того, у полковника были проблемы с английским. Однако запись стоила того, чтобы послушать. По должности Филиппов непосредственно занимался югославской темой и, конкретно, костайницкими делами… Опытный специалист, аналитик, полковник построил версию событий, происходивших в Костайнице в августе-сентябре. В общем и целом она была весьма близка к истине, но изобиловала допущениями и белыми пятнами… Слушая пленки, оставленные Джинном, полковник находил недостающие звенья, схема получала окончательную завершенность, но никакого удовлетворения это не приносило… Какое, к черту, удовлетворение?
* * *
В доме было темно — только слабо светился крохотный глазок светодиода на панели магнитофона. Ворочался и кряхтел очухавшийся Шанхай. Тошненько ему было: то, что влип — понятно, а вот во что влип — еще не очень. Интуитивно он понимал, что дело дрянь, что все происходящее выходит за рамки обычной уголовщины.
…Джинн сказал Волкоффу:
— А вот теперь будем говорить.
— О чем? — хмуро процедил американец.
— О жизни твоей грешной… и моей не праведной. Но в первую очередь о твоей.
— А если не будем?
— Еще и как будем, друг мой.
— А эти? — кивнул на уголовников Волкофф. В темноте Джинн его кивка не увидел, но догадался. Он ответил:
— Ерунда. — И, обернувшись к Шанхаю, спросил:
— Эй, Юрий Петрович, ты по-английски говоришь? Или только по фене ботаешь?
Шанхай в ответ матюгнулся, а Джинн сказал весело по-английски:
— Вот видишь, мистер, как все просто.
— А где гарантии, что ты меня не… — спросил Волкофф, Джинн перебил:
— Не пори, мистер. В нашем с тобой ремесле гарантии уставом не предусмотрены. Назвался груздем — полезай в кузов. Но немножко я тебя успокою: живой ты еще можешь пригодиться.
— Спасибо.
— Не за что, услуга бесплатная… А теперь к делу: как ты узнал о кассете?
— Мы перехватили Мукусеева.
— …твою мать! — вырвалось у Джинна. — Каким образом? Кто — «мы»? Как это произошло?
Волкофф с ходу начал импровизировать, но Джинн сказал:
— Эта версия не катит, мистер. Оставь ее для мемуаров… Если, конечно, доживешь до того возраста, когда пишут мемуары. Но если будешь мне врать, то не доживешь. Давай с самого начала: как ты узнал о кассете?
— Мы поработали с трактористом… С Зораном Младичем.
— Та-ак… А как вышли на тракториста?
— Человек, который продал вам кассету — его брат.
— Гойко? — удивился Джинн.
— Он не Гойко, но это не важно. Он брат Зорана Младича. А Зоран использовал его как посредника.
— Допустим… Но откуда ты знаешь, что Зоран и Гойко — братья?
Волкофф помялся, потом сказал:
— Выключи ты свой магнитофон, Олег… Ты же меня под монастырь подводишь. — Последние слова, про монастырь, американец сказал по-русски.
— Нет, я тебя под вербовку подвожу. Повторяю: как вы установили, что Зоран и Гойко — братья?
— У нас есть свой человек в Костайнице, — неохотно произнес Волкофф. — Он-то и опознал в убитом Гойко брата Младича.
— Кто этот человек?
— Священник.
— …твою мать! Никогда я этим сукам не доверял.
— Я тоже не люблю попов, — поддакнул Волкофф.
— Это твое личное дело, — ответил Джинн. Он вспомнил священника и слова его: «Война ожесточает сердца, сын мой… слова ЛюНависть не существует. Если ты поэт, то скорбно болит сердце Кирилла и сердце Мефодия…» Сердце, значит, болит, гнида? — Это твое личное дело, мистер. Если я тебя правильно понял, нашу группу держали под колпаком?
— Да. Но всерьез вас никто не воспринимал. Вначале, по крайней мере.
— Почему?
— Да потому, что к приезду группы Мукусеева мы уже провели самое главное мероприятие.
— Ликвидацию Бороевича?
— Да.
— Откуда узнали про Бороевича? — быстро спросил Джинн. Он уже предвидел ответ. И не ошибся.
— В посольстве работает наш агент.
— Кто?
— Этого я не знаю. Агент считается особо ценным, его берегут.
— Ладно, допустим. Кто провел ликвидацию Бороевича?
— Снайпер.
— Слушай, Волкофф, — сказал Джинн по-русски. — Что ты целку-то из себя строишь? Я что, каждое слово из тебя тянуть должен? Ты уже сдал попа. Уже этого достаточно, чтобы в Штатах тебя отправили под трибунал… Чего теперь-то тихариться? Говори по существу. Кого-ток увяз — всей птичке пропасть. Тебя теперь все равно выдоят до последней капли. Деваться тебе некуда. Если уж ты хотел показать себя несгибаемым мужиком, то с самого начала надо было. А теперь поздно, милый.
— Не подкалывай, милый, — зло ответил Волкофф. — Если бы ваши провели официальное задержание, я бы хрен стал говорить. А ты! Ты же убийца! Ты поставил меня в безвыходное положение.
Джинн ухмыльнулся. В темноте Волкофф увидеть этого не мог, но он понял, что Джинн скалится.
— Понятно, — сказал Джинн. — В условиях абсолютной безопасности ты готов проявить мужество и героизм… О, ты крутой парень.
