Деревня, лежащая в руинах, внезапно стала менять очертания. Стремительно достраивались стены. Влетали в окна стекла. Крыши девятым валом вставали на дыбы и оказывались на стенах домов. Улица мгновенно очистилась от мусора.
Вдруг облака разошлись и засияло солнце. Ника ослепла от блеска.
Возвращенные двери распахнулись, выпуская на улицы толпы празднично одетых людей. Засуетились вокруг дети, держа за нитки разноцветные шарики. Смеялись женщины, широко распахивая рты.
Иллюзия была бы полной, добавь хозяин к происходящему звук.
Но его не было. Народ шагал без всякого топота. Бесшумно лопались шарики. В полной тишине рядом с девушкой проехал старый «запорожец», обдав ее грязью.
Посреди толпы лежала слепая собака, уставив морду в глубину площади, в ту сторону, где застыл одинокий обгоревший столб.
Голова у девушки шла кругом. Ее толкнул какой-то усатый мужчина и сбил автомат с плеча. Пока она потирала ушибленное место, на нее налетел велосипедист. Ника упала и ударилась спиной о забор. Сбитая с ног, с разодранными в кровь локтями, девушка тщетно пыталась подняться. Ее пинали, толкали, на нее наступали радостные, улыбчивые люди. Она встала на колени, когда мальчишка выстрелил из рогатки и попал ей в щеку. Острый камень вспорол кожу, струя крови потекла за воротник.
Собака лежала в пыли. Она заскулила, когда в черный бок со всего маху ткнулся тяжелый ботинок, и по-прежнему не отрывала незрячих глаз от одинокого столба – всего, что осталось от Доски почета.
Зажимая рану рукой, чувствуя, как кровь сочится между пальцами, Ника шла к этому проклятому столбу, бельмом на глазу торчавшему посреди площади. Она просто не знала, что делать. Собачья морда, повернутая в ту сторону, давала ей подсказку, не воспользоваться которой девушка не могла.
Кто-то наотмашь ударил ее в лицо. Она ответила тем же, с размаху двинула кулаком в чью-то физиономию, стараясь попасть точно в глаз. Светловолосый парень покачнулся, закрылся руками. Какая-то женщина повисла сзади, ногтями вцепилась в шею. Ника локтем заехала в солидный живот и заставила толстуху разжать руки.
С собакой никто не церемонился. Ее ударили чем-то тяжелым. Она и не пыталась защититься, только часто дышала, вывалив из страшной пасти длинный язык. Мальчишка взмахнул палкой и попал по слепой морде. Острый конец его кола задел пленку, закрывающую глаз. Она сморщилась тонкой бумагой, обнажив открытую рану. Кровь накопилась в глазной впадине и слезой покатилась вниз, ослепительно красная при свете солнца.
Исступленные мертвые лица надвигались, щерили рты в радостных ухмылках. Пустые взгляды прожигали девушку насквозь. Еще хуже были руки с короткими или длинными пальцами, с ногтями, покрытыми сетью трещин. Они впивались в спину, в шею, цеплялись за швы куртки, пытались добраться до горла.
Подул ветер, напоминающий единый выдох, вырвавшийся из десятков глоток. Холодный, пронизывающий. Он трепал ворот расстегнутой, порванной в нескольких местах куртки, выдувал ледяным воздухом из души все то, что там еще оставалось.
В голове, опережая друг друга, вихрем проносились обрывки чужих мыслей.
Не обращая внимания на боль, отбиваясь от людей, девушка шла вперед, целиком занятая тем, чтобы не упасть, не быть затоптанной, погребенной под грудой немой, безжалостной толпы.
Осознание себя как целостной личности разбилось на тысячи осколков, в каждом из которых пряталось свое «я».
Осталось движение вперед, в ту сторону, куда указывала собачья морда, не потерявшаяся в круговороте теней. Пропал смысл, в природе не существовало никакого «зачем». Ей не стоило туда идти – это было ясно как дважды два, но она шла, упрямо переставляя непослушные ноги.
Ника видела себя со стороны. Дрожащее существо, то ли женщина, то ли мужчина, брело через площадь, заваленную мусором, нелепо размахивало руками, из последних сил пыталось отбиться от пустоты, в запале калечило самое себя.
В стороне, где-то слева, обозначилось то самое мокрое шоссе, по которому ей так и не дали уйти год назад. Полное неоправданных надежд, расцвеченное фонарями, оно замерло в ожидании, внимая звуку ее шагов. Пусть в конце, в непроглядной дали разделительная полоса терялась в темноте, но там было уютно, знакомо и тепло. Там ее ждали.
Собака вдруг ожила. Ее долгий и мучительный вой звал девушку назад.
Ника видела перед собой мать, радостную и улыбающуюся. Только улыбка ей не шла. Ее нарисовала на материнском лице смерть, широко и размашисто, от уха до уха. Это лицо пугало. Оно разрасталось, растекалось в разные стороны, как щупальца у живодера. На свободном месте возникло потное красное лицо Горыныча. Оно нависло сверху, мокрый рот брызгал слюной, заставляя Нику давиться от отвращения. Она чувствовала тяжесть его тела. Непереносимая боль снова вбивалась в нее холодным битым стеклом, кромсала, разрывала внутренности, горячей кровью обжигала ноги, сведенные в судороге.
Тогда Ника пошла к столбу так, как двинулась бы к своим обидчикам. Да, к тем самым, которые изнасиловали ее и бросили в лесу. Вместо столба посреди площади застыли они. Грязные руки, слюнявые рты, тела, скользкие от пота. Все сосредоточилось в одной точке.
Если она пока не может добраться до тех, других, то ей сполна ответит хозяин, один за всех.
К рукам, влажным от крови, липла грязь. Пальцы скользили. Не дожидаясь, пока столб окажется в непосредственной близости, Ника нажала на спусковой крючок и выпустила все одиннадцать патронов.
Пули насквозь пробили осязаемую пустоту, летели дальше, впивались в дерево. Вместо щепок из почерневшего столба в разные стороны полетели брызги. Черные сгустки кружились в воздухе, оседали на землю, оставляли дымящиеся следы в выжженной траве.
Ника видела, как постепенно проявлялась темная хламида, порыв ветра срывал с головы капюшон. Из пустоты возникло лицо с огромными надбровными дугами на лысой голове, зависшей в воздухе.
Последние пули намертво вбили глаза внутрь черепа.
Красавчик
Автоматная очередь потревожила тишину.
Глухарь поднял голову и прислушался.
– Вот, – сказал он, продолжая нескончаемый монолог. – Кто-то на хозяина налетел. И прут в Зону, и прут. Словно она резиновая. Нет, я готов принять идейных, например Параноика, которых убогих выводит, но не тех, кто идет сюда за драйвом, как будто его в обычной жизни недостаточно. Не поверишь, я где-то понимаю «патриотовцев». Вся их агрессия от страха. Оно и понятно. Хочется и на елочку влезть, и жопу не ободрать. Иными словами, и в Зоне хозяевами быть, и под выброс не попасть. От ужаса они и бесятся. Чем его больше, тем круче жестокость. Понимают: случись что, никто их не пожалеет. Хоть «патриотовец» ты, хоть кто. Слыхал, Сэмэн голову Зайца на полку поставил и предсказания слушает? Правда, мне говорили, будто Заяц все чаще ошибаться стал – то ли способности растерял, то ли из вредности, жить ему надоело.
