будет. Это конец истории. Но вдруг он пересекает разделяющее нас пространство, коротким движением хватает меня за подбородок, тянет вверх, заставляя встать.
Я улыбаюсь. Мне больно, но я улыбаюсь, вытягиваясь, как стрела, смотря в его опять холодные и опасные глаза. Вина слетает с него, как мишура. И его губы в тысячный раз за этот год впиваются в мой рот, выколачивая из тела душу. Меня пронзает молния, но это не то приятное возбуждение, томление или ожидание, о котором мечтают девушки. Это животная, грубая, низкая страсть, которая разрывает тебя на куски. И даже удовлетворяя ее раз за разом, ты чувствуешь лишь еще больший голод.
Это зависимость.
Его пальцы разжимаются, мои ноги подкашиваются, и я падаю обратно. Больно. Но я задираю голову и смотрю на него снизу вверх.
— Я дал тебе слово, — хрипит он. — Но это не навсегда.
— Появишься тогда, когда сможешь себя простить за то, что сделал со мной. И за то, что ты убил… — Я не договариваю. В этом нет нужды.
Мужчина отступает. Он снова замирает у края, оборачивается. Улыбается.
— Договорились.
Он перемахивает через фальшборт, а я ложусь на спину и смотрю в небо. Приближается закат. В теле пульсирует. Я готовлюсь к новому витку спектакля, закрываю глаза. Мне нужно поспать. А потом порвать это чудесное платье, забиться в угол и ждать, пока меня спасут.
Некоторое время спустя
— Мадам, вы слышите меня?
Чьи-то теплые шершавые руки касаются моей шеи, видимо, нащупывая пульс. Я почти инстинктивно вздрагиваю и пытаюсь отползти от незваного гостя. Руки тут же пропадают. Адреналин вырывает меня из сна. Я открываю глаза и смотрю прямо перед собой, пытаясь разглядеть это новое действующее лицо. Моя жизнь уже давно превратилась в арену боевых действий, и каждый новый мужчина выбирает себе маску по душе: быть агрессором или влюбиться до беспамятства, спасти или уничтожить.
В первое мгновение происходящее кажется мне неправильным, но память о том, что Он ушел, услужливо подтаскивает нужные картинки. Я глубоко дышу, пытаюсь поправить на себе порванное платье, но оно все равно слишком открыто для этих мест.
Чувствую южный взгляд мужчины на своей коже. Подобное бесстыдство для них — признак распущенности. Это антицивилизованность. Но я жертва. И платье порвано, да. Он же не узнает, что разорвала я его сама?
Я скороговоркой начинаю говорить по-французски, плакать и умолять меня не трогать. Раскрываю руку ладонью к нему в попытке отгородиться. Я знаю, как ведут себя женщины, пережившие акт насилия. Я знаю, как ведут себя женщины, которых удерживали против их воли. Искусно копирую их поведение.
Когда он снова наклоняется вперед, чтобы, видимо, поднять меня и прижать к себе, я начинаю драться и жалобно скулить, как побитая собака. Видимо, мои ногти вспарывают кожу его лица. Он отшатывается в сторону.
В полумраке он кажется вышедшим из пустыни джинном. Кожа смуглая, но идеальная, плотная, как на картинах, глаза, слегка миндалевидные, испуганные. Он невысокий, даже коренастый, фигура без лишних линий. Одет в местную полицейскую форму. Я и не помню, как подала сигнал бедствия и что там говорила. Все-таки стресс последнего года не пройдет так просто.
До меня вдруг начинает доходить, что все закончилось. Я плачу. Со стороны эти слезы могут казаться выражением боли или облегчения. Но внутри — это слезы тоски. Я так не хочу возвращаться в свой привычный серый мир.
Некоторое время спустя
Приглушенный голос Кристиана Бальмона было сложно с чем-то перепутать. В первое мгновение мне показалось, что начались слуховые галлюцинации. Но потом к ним прибавились визуальные, и я сбросила с себя остатки медикаментозного сна, приподнялась на постели, подтянув ноги к груди. Кристиан стоял у выхода из палаты и о чем-то говорил с врачом.
Мы явно еще в Каире. Он прилетел сюда? Так быстро? Ну конечно, он прилетел. Меня не было год. Все это время он меня искал, поднял на уши полицию Франции, выпал из рабочих процессов. Это же Кристиан. Он великолепен, и он любит меня. Правда, любит не той любовью, на которую я могла бы ответить с той же пылкостью. Но сейчас, кажется, я была рада.
Я судорожно оглянулась, как будто мой похититель мог обнаружиться где-то в глубине скомканных теней по углам, и тем самым привлекла внимание мужа. Кристиан оборвал разговор и развернулся. Его красивые глаза были печальны и пусты, но когда наши взгляды встретились, они вспыхнули.
Он пересек палату, сел рядом, не торопясь меня обнимать. Мощное академическое образование психолога так просто не растерять. Он знает, что переживает жертва насилия. Поэтому я отшатнулась, придала лицу выражение шока. По щекам снова покатились слезы — а это уже не игра.
Очень медленно и очень мягко он поднял правую руку, протянул ее так, чтобы я могла рассмотреть, что она пуста и открыта, что никакого замаха для удара нет, что он просто хочет прикоснуться, чтобы передать толику своей силы. Когда его ладонь опустилась на мое плечо, я тихонько заскулила. И это, кажется, тоже была не игра. Я смотрела ему в глаза, по щекам текли слезы. Кровь стыда вдруг бросилась в лицо. Перед глазами пробежали картинки всех тех безумных ночей, которые я провела на яхте. Я зажмурилась, задрожала, раскачиваясь на постели из стороны в сторону. И почувствовала, как руки мужа с предельной нежностью, но властно поднимают меня, прижимают к похудевшей за этот год груди. Меня окутывает его аромат. Колотит, но сознание, как назло, отказывается отключаться, не позволяя мне получить столь необходимую сейчас передышку. Крис осторожно гладит меня по волосам. Я плачу и дрожу.
— Через два часа у нас самолет, — шепчет он так, чтобы слышала только я. — Я договорился, тебя примет Оноре в своей клинике. Ты же помнишь доктора Оноре? — Он продолжает, не дожидаясь моего ответа. Оноре я помню. Старый друг семьи. Гениальный психиатр, специализирующийся на ПТСР и на насилии. У него клиника недалеко от Парижа. Дорогая клиника,
