на щеке у него заалели кровавые отметины. Он, видимо, никак не ожидал такого поворота событий и, выпустив Мишу, с опаской отступил назад. Капли алой крови медленно ползли у него по щеке. Сердце мальчика бешено колотилось; он был удивлен ничуть не меньше Франко и в ужасе глядел на яркую кровь и следы кожи Франко на кончиках белых и острых когтей молодого волка. Черная шерсть начала подниматься выше локтя, и он почувствовал, словно что-то сдавливает кости, которые на глазах стали вдруг изменять прежнюю форму. Хрясь! И локоть выскочил из сустава, рука стала короче, а кости под влажной от пота, зарастающей черной шерстью плотью делались все прочнее и толще. Волосы на руке росли, подбираясь к плечу; это была жесткая, густая, иссиня-черная, лоснящаяся на солнце волчья шерсть. Миша почувствовал пульсирующую боль в висках, как будто вокруг его головы стягивался железный обруч. Вслед за правой превращение перекинулось и на левую руку: суставы хрустели, пальцы укорачивались, и на их месте росли белые острые когти. Перепуганный Миша чувствовал, что и с зубами тоже творится что-то неладное: им вдруг стало тесно, десны пронзила режущая боль, и он почувствовал вкус крови во рту. Было больно и страшно, и в отчаянии мальчик недоуменно смотрел на Франко. Взгляд его молил о помощи, но тот безразлично глядел на Мишу, и по щеке у него все еще катились яркие капли крови. Они напомнили Мише красное вино и то, как тогда, в той, другой, жизни, мать и отец пили его из высоких хрустальных бокалов. Мышцы его судорожно напряглись, плечи и спина под грязной одеждой стали обрастать жесткими волосами.
— Не надо! — простонал Миша. Это был отчаянный крик испуганного зверя. — Пожалуйста… нет…
Он не хотел этого, он еще совсем не был к этому готов, он ни за что не переживет… С этой мыслью он беспомощно упал на колени, на устилавшие землю листья, сгибаясь под тяжестью стремительно нарастающих мышц.
Но уже в следующее мгновение черная шерсть у правого плеча вдруг начала уходить обратно под кожу, и это движение продолжилось дальше, опускаясь все ниже по руке. Когти захрустели, и на их месте снова начали вытягиваться пальцы. Кости выпрямлялись, упругие, тяжелые мускулы исчезали, и мальчик вновь обретал свое привычное тело. С легким треском череп становился таким, как был прежде. Миша чувствовал, как зубы уходят обратно в десны, и это подобие зубной боли было, пожалуй, хуже всего. С начала превращения прошло меньше сорока секунд. Теперь все было позади. Миша рассеянно моргал, с опаской поглядывая на свои руки, и в глазах у него стояли слезы. Из-под ногтей сочилась кровь. Он больше не ощущал непривычной и от этого путающей тяжести нового тела. Осторожно проведя языком по зубам, он почувствовал во рту вкус крови, смешавшейся со слюной.
Вот и все.
— Ну ты, паршивец! — угрожающе заговорил Франко, но по всему было видно, что приступ охватившего его безумного гнева пошел на убыль; он выглядел опустошенным. — Не получилось у тебя ничего, да? То-то же… — Он провел рукой по расцарапанной щеке и взглянул на перепачканную в собственной крови ладонь. — А за это следовало бы, конечно, свернуть тебе шею. Ну вот, теперь шрам на морде останется. В клочья бы тебя разорвать. Ты, маленький урод!
Миша попытался подняться с земли. Но ноги отказывались слушаться.
— Только руки неохота марать. Слишком жирно для тебя, — вынес свой приговор Франко. — Ты еще совсем как человек. Оставлю-ка я тебя здесь, чтобы ты не нашел дорогу к дому. А ведь ты не найдешь ее, не-е-т… не найдешь… — Он провел рукой по кровоточащей ране и вновь взглянул на ладонь. — Мать твою!.. — зло выругался он.
— За что ты так меня ненавидишь? — только и сумел выдавить из себя Миша. — Ведь я не сделал тебе ничего плохого.
Франко ответил не сразу, и мальчик стал уже думать, что тот пропустил его вопрос мимо ушей. Но Франко вдруг ядовито заговорил:
— Виктор считает тебя особенным. — Последнее слово он произнес невнятно, как будто за этим крылось что-то неприличное. — Он говорит, что еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь так отчаянно хотел выжить и боролся со смертью, как ты. Он уверен, что ты далеко пойдешь. Ты для него как свет в окошке! — Франко обиженно фыркнул. — А я скажу тебе, что ты сопливый щенок, просто очень везучий, гад. У нас всегда каждый был сам за себя, прежде Виктор никогда и ни для кого не охотился. А тебе он таскает жратву, да еще твердит все время, что ты, видишь ли, пока не готов к превращению. Но вот что я тебе скажу: запомни, или ты станешь одним из нас, или же мы сожрем тебя. И тогда я, именно я, размозжу тебе череп и проглочу мозги. Что ты на это скажешь?
— Я. Я скажу… — Миша снова попытался встать. По лицу его струился липкий пот. Но он не сдавался. Земля уходила у него из-под ног, но мальчик устоял, пошатываясь и тяжело дыша, он не отступил. — Я думаю… когда-нибудь… мне придется убить тебя, — выдохнул он.
Франко даже рот разинул от неожиданности. Молчание затянулось; где-то вдалеке перекликались вороны. Франко невольно усмехнулся — даже и не усмехнулся, а презрительно фыркнул, но тут же поморщился, прикоснувшись к кровоточащей щеке.
— Ты? Убьешь меня? — Он снова усмехнулся и снова поморщился. Он разглядывал мальчика в упор, и взгляд его безжалостных глаз был холоден. — Ну, да ладно. Так уж и быть. На этот раз я тебя прощаю, — великодушно объявил Франко; но Миша догадался, что он, должно быть, просто боялся гнева Виктора. — Как я уже сказал, ты везучий.
Прищурившись, он снова огляделся по сторонам. Берсеркер не оставил здесь иных следов своего пребывания, кроме разоренных могил; нигде не было видно ни клочка его шерсти, зацепившегося за нижние ветви кустов, и, видимо, для того чтобы скрыть собственный запах, берсеркер вывалялся в гниющих на земле останках. Франко подумал, что это святотатство свершилось здесь не менее шести-семи часов назад, а значит, берсеркер давным-давно
