глазах. Не говоря ни слова, он прошел мимо Вуффина, как и все остальные, кроме последних троих, которые остановились и взяли на изготовку свое оружие.
— Вот, значит, как? — вздохнул Гагс.
Тот, что шел посередине, пожал плечами:
— Крошка велит всех убить.
— Прямо-таки ностальгией повеяло, — сказал Вуффин.
Незнакомец усмехнулся и повернулся к своему товарищу справа:
— Слышал, Кулик? Старый бродяга помнит лучшие времена.
— Тем легче ему будет умереть, — ответил Кулик.
Бросив взгляд назад, Вуффин увидел, что остальные скрылись за поворотом тропы. Он снова посмотрел на троих братьев. И произнес:
— Вот что. Идите-ка вы дальше и скажите своему брату, что прикончили меня, как вам велели. И дело с концом.
— Мы никогда не врем Крошке, — ответил тот, кого звали Кулик.
Третий нахмурился:
— Неправда, Кулик. Помнишь овсянку?
— Все никак не можешь забыть, Френ? — вздохнул Кулик.
— Это должен был быть ты! — заорал Френ.
— Слушайте, — вмешался первый брат, — мы впустую теряем время, к тому же очень холодно, так что давайте уже покончим с этим, разграбим хижину и двинемся дальше.
— Не забудь про шапку, Гиль, — напомнил Кулик. — Крошке нужна шапка.
— Прекрасная шапка, верно? — кивнул Вуффин. — Увы, она моя, и я никому ее не продам и не отдам.
— Не важно, (улыбка Гиля стала шире), — мы все равно ее заберем.
— Вы вынуждаете меня защищать мою шапку. — Вуффин поднял посох, сжимая обеими руками его посеребренный конец.
Трое братьев дружно рассмеялись.
Но они тут же перестали смеяться, когда посох замерцал, превращаясь в меч, мощный клинок которого вспыхнул пламенем.
Вскоре Вуффин уже стоял среди шкварчащих кусков человеческого мяса, над которыми, будто над подсвечником, поднимались завитки дыма, и смотрел, как последние кровавые клочья чернеют и отваливаются от клинка его меча. Мгновение спустя оружие снова замерцало, и в руках Вуффина опять оказался самый обычный посох. Гагс посмотрел на останки троих братьев и вздохнул:
— Не стоило пробуждать во мне ностальгические чувства.
Поправив меховую шапку, он вернулся в хижину, сел в свое капитанское кресло и, вытянув ноги, огляделся вокруг, будто видел все это впервые в жизни: акульи челюсти на дощатых стенах, клочки пыльных вьющихся волос в щелях между досок, фонари и латунные крепления, бочонки, ножи-шкуродеры и точильные камни, наконечники для гарпунов и мотки сетей, хребты дхэнраби и жабры жорлигов, груды одежды и прекрасных тканей, амфоры с маслом, вином и красками, заполненный золотыми зубами глиняный кувшин на полке и полдюжины сегулехских масок…
Все-таки, решил Вуффин, это куда лучшая обитель, чем любой холодный, пронизанный сквозняками храм с бормочущими жрецами, шлепанье босых ног посреди ночи и скрип содрогающихся под чрезмерным весом коек. Все лучше, чем пыльные тени измазанных старым воском ниш, набитых бессмысленными подношениями, где пауки плели паутину лишь затем, чтобы сдохнуть с голоду, и их крошечные сморщенные тельца хрустели на зубах, оставляя после себя одну только горечь.
Но где-то в том храме таилась вера, густая, как сметана, от которой мог бы разжиреть некий бог. Что ж, подобного ему пока видеть не доводилось. В пустых коридорах разносилось эхо тщетных надежд и бессмысленного тщеславия, грязных преступлений и мелочных предательств. Вера была подобием лома, вскрывавшего половицы под ногами простонародья, топора палача, сносившего головы неверующих, пылающего факела, который поджигает хворост вокруг корчащегося глупца, привязанного к шесту над костром. Вуффин невольно усмехнулся. Воистину, любого бога, вне всякого сомнения, могла утомить подобная участь.
Если бы это не требовало слишком многих усилий, он давно бы уже покончил с этим миром, причем без особого сожаления.
«Но меня вполне устроит то, что каждое утро выбрасывает море, — подумал он. — Трупы и мертвые мечты смельчаков и лентяев, трусов и воинов, мудрецов — но как же они редки! — и идиотов, которых большинство.
Послушать меня, так я снова ударился в ностальгию…»
Ведьма Хурл бродила среди порубленных кусков обугленного мяса возле дверей хижины Вуффина, изо всех сил стараясь оставаться незаметной. Взяв несколько из них под мышку, она двинулась дальше по тропе.
Мясо было свежим. От него не будет изжоги, как от того мертвеца, и ей не придется выслушивать бесконечные причитания о том, как бы переправиться через океан и добраться домой, хотя от него осталась только голова… или его благодарный крик, когда она пинком отправила эту голову в волны.
Ведьма отгрызала клочья человечины и глотала их не жуя.
Хурл все помнила, и у нее имелся повод, причем не один, чтобы продолжить свой путь в селение, где она могла устроить ночь кровавого мщения, после которой к рассвету в живых не останется ни одного человека.
«А тебя, Фелувил Великодушная, я приберегу напоследок. Ты предала меня, когда я больше всего в тебе нуждалась, и за это ты поплатишься — клянусь всеми древними свинобогами Кабаньих вестников устья реки Блеклой, да сгниют их кости в могильниках — о да, ты заплатишь мне, Фелувил! Ибо я помню все, женщина! — Она чувствовала, как с каждым проглоченным куском кровавой плоти к ней возвращаются силы. — Скоро все умрут!»
Злорадно хихикнув, ведьма закашлялась и выплюнула осколок бедренной кости.
Позади нее на берег, завывая, обрушивалась буря.
Поднявшись на возвышенность и узрев впереди Спендругль, ведьма Хурл остановилась. На далекой башне крепости виднелся единственный яркий огонек.
«Моя башня! Моя крепость!»
До чего же сладостная ночь резни ждала их всех!
— Мы двинемся в сторону берега, — объявил Акль, — но потом свернем на протоптанную козами тропинку и пройдем вдоль побережья еще двести шагов. Там есть спуск, который ведет на уединенную песчаную полосу.
— Как скажешь, — ответил Шпильгит, дрожа от холода и сжимая в быстро немеющих руках лопату.
Уже почти стемнело, и яростный ветер сбивал с ног. Низко наклонив голову, чтобы защититься от бивших в лицо морских брызг, он едва поспевал за Аклем.
Они прошли уже полпути вдоль берега, когда Шпильгит услышал, как Акль вдруг негромко вскрикнул и, спотыкаясь, метнулся в сторону.
Перед ним внезапно возникла растрепанная старуха, которая с отчаянным воплем набросилась на него, скрючив пальцы наподобие когтей.
Шпильгит замахнулся лопатой, и та плашмя опустилась на лоб старухи, зазвенев, будто молот о наковальню. Удар отшвырнул ее в кусты между тропой и берегом.
— Боги! Кто это?
Акль снова подошел к Шпильгиту, и они вместе вгляделись в заросли кустарника.
— Ты ее убил?
Шпильгит облизал губы, чувствуя, как отчаянно колотится сердце.
— Не знаю. Она на меня напала!
— Когда-нибудь видел ее раньше?
— Нет, клянусь.
