из сопровождающих нас друзей спросил, откуда у Янки Купалы, «большого столичного поэта», такое пристальное внимание к сельскому хозяйству и вообще к крестьянской жизни?
Он улыбнулся мягко и терпеливо, словно отвечая на детский вопрос:
— Откуда? Так я же в деревне родился, мужицкую нужду и печальную жизнь сызмала знаю… И только вот теперь наши люди на земле свет увидели… и еще как хорошо себя покажут.
Но мне показалось, что во всех его отзывах был еще и какой-то подтекст: например, в том, как он хвалил чистоту, которая охраняет плоды «от всяких врагов», мне чудилось напоминание людям об опасности, неучитываемой, а то и просто незамечаемой.
Когда наша делегация посетила спортивное общество «Сокол», Иван Доминикович вместе со всеми аплодировал мастерству сокольской молодежи. Один молодой чехословацкий журналист, наверное сам страстный спортсмен, то и дело спрашивал поэта, как нравятся ему разнообразные гимнастические упражнения. Иван Доминикович неизменно отвечал «прекрасно», «чудесно». Журналист заметил, что вот такая «сокольская сила и красота» дает человеку зарядку уж по крайней мере на семьдесят — восемьдесят лет. Янка Купала посмотрел на смеющееся молодое лицо и, помедлив, ответил, что «насчет зарядки» он полностью согласен, а «насчет всего прочего ручаться трудно». Журналист так и расцвел улыбкой, очевидно опустив вторую половину высказанного, а Купала, конечно, это заметил…
Накануне отъезда из Чехословакии в холле гостиницы, как обычно бывало по вечерам, я просматривала газеты и журналы. Мое внимание привлек рисунок в одном иллюстрированном французском журнале: светлой штриховкой была изображена на нем карта Чехословакии, напоминающая своими очертаниями изогнутый стручок гороха, а этот стручок окружала непроницаемо-черная тьма, и ее очертания напоминали хищно разинутую волчью пасть. На каждой из ее сторон белыми буквами были обозначены названия стран — соседей Чехословакии. Легко можно было понять, какими представлялись эти страны художнику — автору сего мрачно-сатирического рисунка. Эти соседи — германские, польские, австрийские, венгерские фашисты. Не вообще народы, а именно черные пасти фашизма. Не народы, а именно бандитские шайки фашистских палачей, самых лютых поджигателей войны, — вот кто, по замыслу художника, черными волчьими клещами зажал Чехословакию. Кажется, еще немного — и беспощадные волчьи клыки, сомкнувшись, вонзятся в тело маленькой страны в сердце Европы.
За размышлениями над этим мрачным рисунком застал меня Янка Купала, тоже пришедший просмотреть газеты.
— Неожиданного тут, конечно, ничего нет, — заговорил Иван Доминикович, в озабоченном раздумье смотря на рисунок. — Мы все примерно представляем себе так называемую «логику» фашизма: съем, мол, всех, кто возле меня, а потом — и еще дальше. Что говорить, опасность чехословацкому народу грозит большая!..
На другой день, уже стоя у окна вагона и обмениваясь с Янкой Купалой впечатлениями от поездки в Чехословакию, мы снова вернулись к вчерашнему разговору. Мы вспоминали все виденное и слышанное в этой маленькой стране.
— Дай-ка этому народу дорогу пошире, он еще как себя покажет! — воодушевленно сказал Янка Купала, но тут же тяжело вздохнул: — Вот, побыли в гостях, хозяева добрые нас встречали, а в гостях у них — о них сердце болит!
В начале 1936 года Янка Купала послал мне свою новую книжку стихов «Песня будаўніцтву». На заглавной странице несколько сердечных строк и слова: «На память о поездке в Чехословакию».
Вскоре, приехав на очередной пленум Союза писателей в Минск, я снова встретилась с поэтом.
Не помню названия улицы, где жил Я. Купала[13], вспоминается лишь старый дом[14] с высокими узковатыми окнами, как строили во второй половине прошлого века. Высокие старые деревья, чернея в сумеречный час, глухо шумели от ветра.
В кабинете было тепло, тихо и несколько сумрачно; Янка Купала приветливо встретил меня и спросил, была ли я в домике I съезда РСДРП. Рассказав ему о своих впечатлениях от посещения исторического домика, я передала и тот общий разговор, который завязался у других посетителей с пани Констанцией[15], которая оказалась именно такой, как он мне и описал ее.
— Да, да!.. Ее не смутишь! — довольно и ласково усмехнулся он. — Что меня больше всего трогает в таких людях, так это их простая душевная преданность общественному служению, в котором они видят неотъемлемую часть своей жизни.
Разговор коснулся прочитанной мной книги стихов «Песня будаўніцтву» и связанных с ней мыслей. Вначале Иван Доминикович полушутливо похвалил:
— Умиляюсь, когда прозаик так сердечно читает стихи поэта!
Я ответила, что прозаик, не читающий и вообще не любящий стихов, не может чувствовать и всей глубины и силы смиренной прозы.
Потом Янка Купала заговорил о родной природе, о своей любви к ней, «тихой, скромной и волшебной». Это был подлинно лирический экспромт, непринужденное смешение стихов, прозы, народных присказок и песен. Он говорил о своей гордости родной Беларусью, свободной, растущей страной, на землю которой, мы надеялись, никто не посмеет ступить и нарушить ее мирный труд.
Да, все-таки, как и миллионы честных людей нашей планеты, мы не могли даже отдаленно предполагать, какие неслыханно страшные события ожидают нашу родину впереди, какая борьба предстоит нам всем за ее свободу и будущее. Но несколько лет спустя мы вновь встретились уже в прифронтовой Москве…
Приехав с Урала в июне 1942 года, я на другой же день увидела Янку Купалу в Союзе писателей.
В те грозные дни редко кто вслух удивлялся: «Ах, как вы изменились!» — наивно и совсем ни к чему было это замечать: все изменились, пожелтели, похудели, до времени постарели.
И на Иване Доминиковиче его темный костюм сидел более чем мешковато, появилась и в движениях какая-то медлительность. В русых волосах поблескивала седина, лицо осунулось, резкие морщины пролегли на лбу, вдоль щек, в уголках рта, вокруг запавших глаз, только во взгляде их светилась знакомая задумчиво-мудрая улыбка.
Иван Доминикович несколькими днями раньше меня приехал из Казани.
— А о работе друзей мы знаем со страниц «Правды», и как хорошо, что черная беда не сломила людей, наша родная литература и на фронтах бьется, и в тылу работает, — говорил он с удовлетворением.
Я рассказала, что его стихотворение «Белорусским партизанам», созданное в грозную осень сорок первого года, стало широко известным. Мне доводилось слышать его в артистическом исполнении по радио, с эстрады, слышала я и как читали его наши раненые бойцы в госпитале.
— Бойцы? — живо переспросил он. — Расскажите, очень прошу, как это было?
Я рассказала об одном большом госпитале в Свердловске, где мне случалось бывать довольно часто. Тогда вообще многие писатели шефствовали над разными госпиталями, помогали раненым. Работы хватало: читать вслух газеты и книги, писать письма, а то и просто надо было посидеть, поговорить душевно, помочь утишить боль
