ничего не происходит, кладет ее обратно, протяжно фыркнув.
— До сих пор не могу поверить, что мы назвали его в честь того стихотворения, — бормочет Трэвис.
— Я думала, то стихотворение — твое любимое.
— Так и есть. Но герцог — убийца!
Теперь я уже беспомощно хихикаю.
— Ну, или Герцог, или Ланселот в честь моего любимого стихотворения. Ты сам выбрал Герцога.
— Не буду я называть своего пса чертовым Ланселотом, — он пытался удержать оскорбленную гримасу, но она сменяется мягкостью, когда его взгляд падает на мое лицо.
— Почему ты так на меня смотришь?
— Как так?
— Ты знаешь.
Трэвис протягивает руку и нежно поглаживает мою щеку большим пальцем.
— Ничего не могу поделать. Слишком люблю тебя. Иногда это выливается через край. Особенно когда ты смеешься. Почти и забыл, что такое смеяться, пока не сошелся с тобой.
— Ну, это правда. Когда мы начали путешествовать вместе, ты только и издавал тихий фыркающий звук. Я поначалу даже не знала, что это смех.
— Это правда был смех. Просто я не сразу вспомнил, как быть человеком.
— Ты всегда был человеком. Ты всегда был хорошим. Ты напомнил мне, что это возможно.
Мы смотрим друг на друга несколько долгих секунд, и Трэвис сбавляет скорость до черепашьей, чтобы джип не въехал в дерево.
Я покраснела и улыбаюсь, когда он переводит взгляд на тропу перед собой.
— Я рада, что мы смогли сделать эту работу.
— Я тоже.
— Мак выглядит счастливым. Тебе так не кажется?
— Еще как кажется.
— Я рада. Он хороший мужчина. Он заслуживает счастья.
Трэвис, кажется, хочет сказать что-то в ответ, но мы добрались до поворота вверх по горе к нашему дому, и это отвлекает нас от всего остального.
Даже Герцог садится и принюхивается к воздуху.
— Мне не терпится принять душ, — говорю я, когда мы подъезжаем ближе. — Прошло уже почти две недели.
— Да. Мне тоже.
— Тебе это определенно нужно. Уже давненько не ощущала твой запах так сильно.
Трэвис щурится, сердито глядя на меня, но это не очень-то убедительно. Я вижу, что он пытается не рассмеяться.
— Я знаю, что тоже воняю, так что тебе не нужно это говорить.
Он качает головой.
— Ты не воняешь.
— Эта ложь не очень убедительная.
— Не ложь. Мне нравится, как ты пахнешь, — похоже, он не пытается польстить мне. Просто говорит то, что считает правдой.
— Как я пахну? — спрашиваю я с искренним любопытством.
Трэвис прочищает горло и отворачивается. Его щеки слегка розовеют, и я понимаю, что он смущается. Это тот же мужчина, который смутился, заглянув под мою майку, держа коробку тампонов или говоря о своих трусах. Он практически не изменился. Он все еще очаровательно стеснительный. Но сейчас он говорит мне правду.
— Ты пахнешь как моя.
Когда я не отвечаю сразу же, он бросает на меня быстрый взгляд.
— Что?
— Ничего. Просто надо будет хорошенько полюбить тебя, когда мы наконец-то доберемся домой.
— Да?
— О да.
— До или после душа?
— Еще не знаю. Посмотрим, как пойдет.
***
Мы не принимаем душ сначала.
Герцог в таком восторге, когда мы выезжаем на поляну на вершине горы, что выскакивает из джипа еще до того, как он припаркован. Он бежит через двор, радостно лая, и мы с Трэвисом оба смеемся, пока отпираем входную дверь и проверяем, все ли в порядке.
Последние несколько месяцев мы работали над ремонтом мастерской, превращая постройку в маленькую однокомнатную хижину, чтобы мы могли предоставлять временное убежище людям, которые в этом нуждаются. На самом деле, Трэвис делал большую часть работы и давал мне легкие задачи, где я не могла нанести много урона. Проект должен быть закончен в следующем месяце.
Все именно так, как мы оставили две недели назад. Никто пока что не наткнулся на наш дом.
Я надеюсь, что так будет еще очень долго.
Я улыбаюсь, удовлетворенно глядя на гостиную, когда Трэвис без предупреждения подхватывает меня и несет в спальню.
— Что, если я хотела сначала принять душ? — требую я, обвивая руками его шею.
— Душ может подождать. Ты обещала хорошенько меня полюбить.
— Да? Я не уверена, что припоминаю.
Он преувеличенно рычит.
— Лучше бы тебе поскорее вспомнить, женщина, — вопреки притворной свирепости, он очень бережно кладет меня на постель и целует, забираясь сверху. — Теперь вспомнила?
Я тянусь и обхватываю его лицо ладонями.
— Что-то такое всплывает в памяти. Может, ты поможешь мне вспомнить.
Трэвис целует меня, целует, целует и еще целует. Затем снимает мою одежду и ласкает, пока я не начинаю выгибаться и хныкать. Я уже занималась его одеждой по возможности, но он наконец теряет терпение, встает и раздевается примерно за три секунды.
Затем переворачивает меня на четвереньки и трахает, пока я не кончаю. Я едва успеваю перевести дыхание, а он уже перекатился на спину и затаскивает меня на себя. Я седлаю его бедра и нетерпеливо скачу на нем, пока нас обоих не накрывает жесткой разрядкой.
К тому моменту я вымоталась и падаю на него сверху, голая, потная и удовлетворенная.
Трэвис обхватывает меня руками и крепко обнимает.
— Я люблю тебя, милая.
— Я тоже тебя люблю. И мы определенно хорошенько полюбили друг друга.
— С моей стороны никаких возражений, — он поворачивает нас так, что мы оба лежим на боку, и наконец ослабляет хватку. Его глаза тихие и нежные, пока он водит кончиками пальцев по моим грудям и наконец-то добирается до живота.
Он начинает округляться наружу. Моей беременности уже пять месяцев.
— Это было не слишком, нет? — тихо спрашивает Трэвис.
— Нет. Определенно не слишком. Ты, может, и большой, но не настолько большой.
Он фыркает.
— Я не это имел в виду.
— Я знаю, что ты имел в виду, — я глажу его колючий подбородок. — Мне все равно нравится так заниматься сексом. Я беременна. Я не превратилась в другого человека.
— Я знаю. Просто беспокоюсь.
— Знаю. Я тоже беспокоюсь. Но пока что со мной все хорошо, и мы будем стараться изо всех сил, когда ребенок родится. Это все, что мы можем сделать.
— Да.
— Воздух сейчас намного лучше по сравнению с тем временем, когда Грейс была маленькой. Нет оснований считать, что с нашим малышом случится то же самое.
— Знаю.
— И дети тысячелетиями рождались и вырастали без больниц.
— Это я тоже знаю. Я буду беспокоиться. Тут ничего не поделаешь. Но я… надеюсь.
— Я тоже, — я очень нежно целую его.
Когда мы узнали, что я беременна, что-то в Трэвисе как будто сломалось, и он смог наконец-то оплакать Грейс. Это было тяжело.
