Киоре сглотнула и опустила голову, чтобы волосы закрыли щеки. Хотя герцог наверняка рассмотрел всё, что хотел. Обидно!
— Ладно. Подожди.
Он вышел и вернулся с темно-вишневым женским пальто, к которому прилагалась такого же сукна пелерина с аккуратным капюшоном — необычайно изящный комплект.
— В твоем доме? Женские вещи?
— Не поверишь, у меня есть служанки, — хмыкнул он, набрасывая одежду ей на плечи. — Пойдем.
И уже за порогом спальни оказалось, что энергетик действовал в большей степени на сознание, чем на тело: пошатнувшись, Киоре уцепилась сначала за стену, а потом за локоть герцога. Лестница на первый этаж так и вовсе показалась пыткой. У двери ее прислонили к тумбочке, пока Доран надевал и застегивал черный плащ, пока выбирал трость, пока слуги несли какие-то саквояжи…
— Ты уезжаешь? — удивленно спросила она уже на улице, за воротами особняка, где стояла запряженная карета.
— Да.
Дверь кареты закрылась, а Киоре, не дожидаясь появления любопытных охранников, поспешила исчезнуть, раствориться на улицах города. Через час она доплелась домой, через два, полежав в ванной, ощутила себя здоровой не только духом, но и телом: энергетик заработал в полную силу. Рыжая краска сошла с волос, и еще через некоторое время баронета Ниира Таргери надевала белоснежные перчатки, собираясь в Догир.
Тари проводила ее немым поклоном и слабым пожатием пальцев, как будто боялась, как будто знала, что совсем недавно случилось что-то плохое. Киоре улыбнулась ей и ушла.
В Догире было как всегда тихо и немноголюдно, а вот первосвященника пришлось ждать, изображая усердные молитвы.
— Вы снова в Догире? Что-то случилось? — услышала она обволакивавший, гипнотический голос за спиной.
— Лао, вы должны были слышать, в какую ситуацию я попала…
— Я не имею права слушать сплетни, но могу принять исповедь. Вас что-то беспокоит?
— Да… Беспокоит… — она закусила губу, и вновь они пошли вдоль стен Догира.
— Исповедальная свободна. Пойдемте?
Она согласилась, и вскоре сидела напротив первосвященника, сжав руки на коленях. А он смотрел на нее, ласково, как будто гладил, робко, нежно, как на нечто драгоценное. Она зарделась, закусив губу.
— Вы знаете мою историю. Мне казалось, что долг ребенка по отношению к родителям будет сильнее моих чувств, но теперь… Теперь, когда остается всего лишь шаг до исполнения мечты матушки и батюшки, я понимаю, что не могу… я слишком люблю его! — робкая слеза скатилась по щеке. — А еще мой жених страшный. Он… Подавляет. Лао, я совсем не знаю, что мне делать!
И, добавив драмы во взгляд, посмотрела ему в глаза. В те глаза, которые много лет назад очаровали и обманули. Те глаза, за которые можно было продать душу. Возраст сделал его еще желаннее для женского воображения, добавил стати, убрав некую округлость и мягкость молодости.
Он уже привстал, потянулся к ее руке, чтобы сжать ободряюще, чтобы провести ладонью от пальцев к плечу, чтобы зачаровать, обнадежить бедную девушку, когда его остановил взгляд зеленых глаз.
— А еще… Еще я не знаю, как вам сказать…
— От меня можно ничего не утаивать, — и мягко улыбнулся, вернувшись обратно в кресло.
— Я вчера бродила по городу, по разным магазинчикам. Ну, за всякой девичьей мелочевкой. Но в одном я нашла кольцо, знаете, простое такое, серебряное…
— Зачем же тогда говорить о нем, если оно совсем неинтересное? — спросил он с недоумением, но на дне зрачков вспыхнуло что-то темное.
— Ох, лао, простите, но мне пора бежать! Мне ведь уезжать пора, боюсь, меня уже заждались дома!
Она подскочила, неловко раскланялась, а уже в дверях добавила тихо, но так, чтобы первосвященник услышал:
— На том кольце выгравировано «Aes stiati», — и сбежала, не дожидаясь, пока первосвященник ответит.
Двуколка ждала ее у входа, запрыгнула в нее, насколько то позволял образ хромой баронеты, и кучер немедленно тронулся.
Теперь ее ждал север!
