воротника до поясницы. Из прорехи виднелась грязная тельная рубаха, разодранная как раз в том же месте на спине. На голове сидела шляпа. Другой — в огромной огненной треухе из лисицы, в суконных чунях и в коротенькой кофте с боковыми разрезами.
В морозном воздухе из русского большого барака доносились веселые звуки гармошки, топот пляшущих ног и выкрики. Когда поравнялись с веселым бараком, один из китайцев заглянул Мишке в лицо.
— Один — мой, другой — вой. Зачем вой?
— Вот подожди, наладится дорога с Амура, по тайге побегут грузовики, тогда не будет один мой, другой вой. Все будет по-настоящему.
Мишка рассказывал о том, что в союзе все будут застрахованы от безработицы и на случай несчастья. Китайцы прищелкивали языками после каждой фразы, точно ели что-то вкусное.
— Надо союз, шибко надо. Китай — маленький человек, советски — большой. Зачем Алдан плоха?
— И здесь будет хорошо. Не успели сделать. Ты знаешь, тут живут тунгусы и орочоны. Некоторые русских ни разу еще не видали, советскую власть не знают. Не дошла до них.
Китайцы едва поспевали за большущим русским; приотстав, подравнивались рысцой. Мишка боялся опоздать в склад, который закрывался в четыре часа вечера.
Заря уже прогорела, когда Мишка, освободившись, брел домой, подумывая сейчас же залечь спать. Поравнявшись с большим бараком, в котором продолжалось веселье, он невольно замедлил шаги, прислушиваясь к гомону. И лучше бы поскорее пройти мимо. Прямо перед носом распахнулась дверь, наружу выскочил приискатель и, узнав Мишку, схватил его свободной рукой за пиджак.
— Заходи, заходи, не пущу. Ты что же брезгуешь нашим братом! Авось, такой же человек. Заходи, а то серчать буду.
Это был староста большой удачливой артели. Он заметно покачивался грузным туловищем, но ноги его стояли на снегу крепко, как столбы. Мишка поморщился: не хотел связываться с пьяными.
В бараке ярко пылали свечи, на железной печке кипели большие эмалированные чайники, разрумяненная жарой мамка поджаривала что-то. Достаток артели выпирал сытыми лицами, округленными плечами, нарядами. На столе не было свободного места от закусок. Чего стоят на Алдане сыр, квашеная капуста, соленые огурцы, грибы! Староста очистил для Мишки место, сам сел напротив и налил два стакана.
— Ну-ка, дернем с мороза. Эй, мамочка, блинков гостю подайте!
Мишка не обедал, с удовольствием протянул бы руку к ломтю хлеба с толстым слоем масла, но снисходительность сытых людей покоробила его. Отказывался от спирта, не прикасался к закускам. К нему пристали, пришлось выпить. К великой досаде поперхнулся, на глазах выступили слезы.
— Давно, видать, не пивал, — сочувственно улыбнулся староста и крикнул:
— Блинов дадите или нет!
Шипело тесто на сковородке. Парень в клетчатой рубахе, с прилипшим чубом к мокрому лбу, носил блины прямо на ладонях, перекидывая с одной на другую, и шлепал на стол против пирующих.
— Беги, небось одни щигреты кушаете? — насмешливо улыбнулся он в лицо Мишке.
Староста цыкнул на него:
— Ты сам-то давно бросил их хлебать, щи-то гретые? Тише вы, дайте с человеком поговорить!
Он интересовался, как дела на деляне, есть ли надежда откачать воду из ямы. Мишка коротко рассказал о неудачах артели.
— Есть похуже, — закончил он. — Ваши соседи по бараку совсем ничего не мыли летом.
— Их дело плохое. Зачем шли, спрашивается.
— За удачей, как и вы. Такие же люди.
Староста рассмеялся.
— Кто, китайцы? Слабые.
— Поголодайте недельку, небось и вы ослабеете.
— Ты их, я слышал, на заготовку ставишь. Зря связываешься, по душам говорю. Мы тебе поставили бы скорее. В морозы на деляну не ходим — свечу к свече положим.
Но Мишка не сдавался.
— Говори прямо — подкормить безработных хотите, — подтрунивал староста.
Грудастый, круто сбитый, он доставал закуски мускулистой волосатой рукой, в нем чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Мишка знал эту силу, буйную, жадную, способную своротить гору, но видывал и обратную сторону — отчаянье, когда такой богатырь становится жалким и беспомощным, как кролик. Вдруг счастье изменило: день нет достачи, другой, третий — и как меняется лицо, глаза, походка, голос!
Перед Мишкой появился снова бокал из бутылочного отреза. Разгорячась спором, он выпил его, не поморщившись.
— Что вы храбритесь, — заявил он, захмелев, и достал пятерней с кружка квашеную капусту. — Мы тоже храбрые были, а как затопило — поджали ребра. А сумели бы достать, не думайте. Партия не оставит так, чтобы одни наедались, а другие костями стучали по нарам. Хищничество выведет. Что делается: борта бросают, как мало-мальски пески победнеют, — лезут на другую деляну.
Мишка прямо заявлял, что дисциплины в старательской системе нет никакой, что заработок у старателя случайный, слепой. Одним удалось заработать, как картежнику выиграть — сейчас же начинается разгул, потому что не жалко денег, свалились под ноги с потолка, а другие, глядя на них, надрываются до грыжи, лезут в яму, не считаясь ни с чем; раздавит — туда и дорога.
Глаза старосты, по мере того, как он уяснял смысл Мишкиных слов, становились уже. Его лоснящееся лицо даже осунулось. Настроение за столом резко изменилось: все примолкли; никто не чавкал ртом.
— Знаем мы эту постановку, — кричал Мишка. — Сами с шишками на лбу. И хищникам хвост наломают. Вот только трест не может пока справиться, много делов, бездорожье. Завезет машины, продукты, тогда увидите.
— Инженерам за разведку, за планы тысячи платите, а если человек фарт имеет — жалко стало, — злобно заговорил староста. — Наш брат сам найдет, сам принесет, как яичко на рынок. Пожалуйста, примите, без шлиха, чистенькое.
Завязался горячий спор. Староста приводил многочисленные факты открытий золотоносных ключей хищниками-золотоискателями. Отстаивал таежную вольную волю. Мишка утверждал другое: дикий быт на приисках рожден неорганизованностью производства. Вмешались артельцы, горой встали за свободу богатеть и подыхать с голода. Кто-то напомнил про уволенного смотрителя по милости какого-то дружка из ячейки. В голосах зазвучали недобрые нотки.
— Кому какое дело, сдохну я или буду жить себе на здоровье, — кричал староста, — но если достал, пофартило мне — я хозяин, а не ты. Что желаю, то и делаю. Свои кровные пропиваю. Рабочий человек должен себя благотворить или нет? Ты меня в нардом свой хочешь загнать, а я желаю на крышу влезть, возле трубы с бутылкой посидеть.
— Будешь членом союза — не полезешь. Сам не захочешь: стыдно будет. Не захочешь, я тебе говорю.
— Знаем мы вас. Золотники собрали на нардом, а где он, покажи!
Мишка разошелся. Надо было остановиться, но не мог отказаться от соблазна покрыть этих зазнавшихся людей.
— А кто убивает женщин, вот что вы мне скажите. Кто убивает? Вы Потому, что считаете — можно каждую купить за деньги. Заплатил — хозяин я, не подходи к ней!
Он провел ладонью
