слюны сделался иным, тело раздалось вширь, дыхание стало шумным. Лаурель отпрыгнул назад: еврейка стояла, широко, по-мужски расставив ноги, выпятив заметно попышневшую грудь, хрипло прокашливаясь, встряхивая воображаемой огненной гривой. То была Эстрелья Диас Барум!
Товарищи поспешили к ней и утопили в объятиях, не задумываясь ни на секунду, что перед ними — тело Боли. Акк, в качестве вождя отряда, не мог себе позволить отдаться на волю сомнений. Но все же он отделился от энтузиастов и подошел к «воскресшей».
— Послушай… Безутешный Аламиро Марсиланьес покоится за стеной из камня, закрывающей вход в пещеру, прилипнув к бездыханному телу возлюбленной, с твердым намерением стать главным угощением на пиру могильных червей. Только ты можешь спасти его. Давай же.
— Нет ничего проще — прогремела поэтесса.
И, раздевшись, она повернулась в сторону пресловутой выемки в скале, чтобы проделать свой коронный чревовеща-тельский номер. Однако небольшие нижние губы Боли не были приспособлены к этому, а мышцам не хватало тренировки. Щель едва-едва приоткрылась, и оттуда раздался голос сгорающей от желания самки:
— Я снова с тобой, глубокая и пустая, как никогда раньше! Наполни меня!
Лаурель прикрыл ей одной ладонью рот, а другой — лоно. Использовать тело его любимой — пусть, но он не позволит издеваться над ним! Аламиро Марсиланьес может сожительствовать с душой, но не с приютившим ее телом. Эстрелья одним ударом кулака освободилась от стеснительной опеки. Лаурель повалился на товарищей, и тем пришлось выделывать кульбиты, чтобы не потерять равновесие и не рухнуть в пропасть.
По горам пронесся аромат фиалок: добровольный пленник ломал возведенную им стену. Со спокойной улыбкой он вышел, неся на плечах драгоценное тело. На белой коже розовела неистово зализанная рана. Ловко помогая себе культей, уже привычной к скалолазанию, Марсиланьес без посторонней помощи легко достиг карниза, где его ждали все остальные. Так же спокойно, как спускался, он уселся на камень, положил перед собой останки возлюбленной, протянул руку к ее холодным плечам и нежным, но непреклонным голосом произнес:
— Я слушаю…
Эстрелья не понимала, почему этот глупый Марсиланьес так прикован к ее широкобедрому, грудастому, слоноподобному телу. Ее тонкой, почти детской душе было куда приятнее пребывать в нынешней оболочке.
— Аламиро, немедленно выкинь в пропасть этот труп.
Тебе он ни к чему. Вот она я, прекраснее, чем прежде, в новом, замечательном теле!
Марсиланьес левой рукой стукнул себя по правому плечу и сделал обрубком непристойный жест. Затем, подняв заостренный камень, потряс им, словно кинжалом:
— Я знаю, о чем ты думаешь. Глупец — совсем не я. На пути нашего счастья всегда вставала твоя мелкая душонка. Теперь я могу сказать это вслух: Плевал я на поэзию! Меня притягивало твое тело, оно одно — и сейчас я обладаю им, не делясь с тобой.
— Как ты смеешь?! Ты надругался над моей плотью, несчастный калека! Разорви ее на кусочки, брось грифам! Пойми, быть бестелесным духом — это настолько лучше.
— Да, для твоего нарциссизма так лучше. Но я предпочитаю видеть тебя послушной куклой. Твое тело будет повиноваться всем моим желаниям. И никаких стихов.
— Но.
— К черту все эти «но»! Кто попытается отобрать у меня покойницу, тот сам покойник! Разойдитесь! Дайте пройти! Я отомщу за нее, сражаясь вместе с Лебатоном против преступной армии! А вы продолжайте свой бесконечный путь. И хватит трепать друг другу нервы.
Аламиро Марсиланьес взвалил на плечи возлюбленную — с растопыренными руками, обнаженная, та походила на гигантский крест, — и скрылся в лабиринтах ущелья, идя навстречу Революции.
Жители Антофагасты с мешками в руках спешили к побережью. Вокруг них тучами вилась моль, заполонившая улицы, сбегавшие к воде. Два бомбардировщика ожесточенно атаковали колоссальную статую Хуана Неруньи, возвышавшуюся на холме. (После победы Виуэлы на выборах правительство, в знак «вечной» благодарности автору стихов о святом Геге, объявило конкурс на лучший памятник ему. Выиграл конкурс неизвестный никому скульптор, изваявший почти точную копию роденовского «Бальзака»: насмешник прибавил лишь знаменитый шарф, закрывавший лицо. Когда мошенничество выплыло наружу, было уже поздно. Бетонный гигант царил над городом и портом, стоя на пьедестале в виде греческого храма.) Свист бомб напугал беглецов. Что, если летчики получили приказ уничтожить также и горожан? Все ничком упали на песок. Статуя раскололась на куски; серое облако поднялось в небо. Голова, огромным бильярдным шаром прокатившись по центральному проспекту (одноэтажные, из-за частых землетрясений, дома были ниже ее), свалилась в море, обдав народ фонтаном брызг. Парфенон устоял. Самолеты закружили над руинами — возможно, делая снимки. Внезапно между колонн высунулись орудия и одновременно подбили оба бомбардировщика, и те разбились о желтые холмы.
Раздалось единодушное «ура!»: захваченные шахтерами танки ехали по ночам, направляясь на крайний север страны, и везде население прятало их от властей. На этот раз их защитил цоколь статуи. Боевые машины выехали на улицы города и продолжили свой поход, в то время как один из танкистов побежал к своим товарищам с вестью о славной победе, которую замолчат все газеты.
Войско Лебатона прошло больше тысячи километров под земной поверхностью, по туннелям, проложенным крысами. Гаргулья рассказывала, что такие ходы пересекают всю страну: они идут с юга на север и выходят наружу возле Арики. До этого места оставалось еще примерно пятьсот километров.
Потом, когда в их ряды вольются рабочие Севера, следовало опять спуститься под землю и двигаться на столицу через Икике, Писагуа, Мария Элену, Каламу, Чукикамату, Антофагасту, Кальдеру, Копиапо, Ла-Серену, Кокимбо, Вальпараисо, чтобы захватить дворец Ла-Монеда и свергнуть предателя Виуэлу.
Бойцы передвигались, согнувшись в три погибели. Отряд состоял из шахтеров, с детства привыкших ползать, как черви, среди угленосных пластов, чтобы заработать несколько жалких грошей. Но сейчас они делали то же самое с радостью, сутки напролет, словно не замечая сырости, холода, темноты и тесноты, — ведь каждый пройденный метр приближал их к свободе. Неутомимый Виньяс, войдя в роль Неруньи, не переставая декламировал «Гимн шахтерам», следуя во главе колонны. Когда тот или иной стих выпадал у него из памяти, хромой Вальдивия тихо подсказывал ему слова. Загорра, став тенью генерала, не издала ни единой жалобы, подавая всем пример. Лебатон уверился в ней, увидев однажды ее за обедом. В подземельях пищей служили только корни, грибы, муравьи и насекомые, но всего этого недоставало: вырисовывался призрак голода. Дон Теофило — так прозвали ученую крысу — ударил по земле хвостом, и на глазах изумленных людей вырос холм из мертвых крыс, которым перекусили горло их сородичи. Толстые, с небольшими головами, они походили на молодых телят.
Лебатон — как обязывало его военное
