Часы пробили полночь.
– Да.
– Его провели в гостиную.
– Он стоит подле камина.
– Он поставил его на стол. Ах!
– Нужно поскорее выпроводить его. Граф де Шарни, который собирался вернуться только завтра, из-за сегодняшних событий переменил планы. Я вижу его. Он уже в Севре. Выпроводите сыщика, граф не должен его видеть – Ваше величество, вы все слышали. Где дом графини де Шарни в Версале?
– На бульваре Королевы, ваше величество.
– Прекрасно.
– Ваше величество, вы слышали ее слова. Ларец принадлежит мне. Угодно ли королю, чтобы он был возвращен владельцу?
– Без сомнения, сударь.
И король, заслонив кресло, в котором сидела госпожа де Шарни, ширмой, позвал дежурного офицера и шепотом отдал ему приказания.
Глава 24.КОРОЛЕВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Это странное времяпрепровождение, избранное королем в тот самый момент, когда подданные подкапывались под его трон, эта любознательность ученого по отношению к удивительному явлению природы, выказанная в тот самый момент, когда Франция стояла на пороге важнейшего политического события – превращения монархии в демократию, это самозабвение монарха, оставившего попечение о собственных делах в разгар страшной бури, безусловно вызвало бы улыбку на лицах величайших мыслителей эпохи, уже три месяца бившихся над решением мучившей их проблемы.
За окнами дворца бушевал мятеж, а Людовик, забыв об ужасных происшествиях 14 июля, о взятии Бастилии, гибели де Флесселя, де Лоне и де Лосма, настроениях в Национальном собрании, готовом восстать против королевской власти, – забыв обо всем этом, предался разрешению вопроса сугубо частного, и разгадка этой загадки волновала его ничуть не меньше, чем судьба его королевства.
Поэтому, отдав гвардейскому капитану приказание отправиться за ларцом, он немедленно возвратился к Жильберу, который тем временем освобождал графиню от излишнего магнетического воздействия, дабы ее сомнамбулические конвульсии сменились спокойным сном.
Через мгновение графиня уже спала спокойно и безмятежно, словно младенец в колыбели. Тогда Жильбер одним движением руки открыл ей глаза и привел ее в состояние экстаза.
Тут перед доктором и королем предстала во всем своем великолепии изумительная красота Андре. Кровь ее, совершенно очистившись от земной скверны, отлила от щек, которые мгновением раньше окрашивала румянцем, а сердце начало биться с обычной размеренностью; лицо ее вновь побледнело и матовым цветом стало напоминать лица красавиц Востока; взор открытых чуть шире обычного глаз устремился к небу: слегка раздувавшиеся ноздри, казалось, вдыхали неземные ароматы, наконец, губы, в отличие от щек нисколько не побледневшие и сохранившие свой ярко-алый цвет, приоткрылись и обнажили два ряда жемчужных зубов, чуть влажных и оттого еще более блестящих.
Голову графиня с неизъяснимым, почти ангельским изяществом легонько откинула назад.
Казалось, будто ее неподвижный взгляд, устремленный в одну-единственную, очень далекую точку, достигает подножия Господня престола.
Короля это зрелище ослепило. Жильбер, вздохнув, отвел глаза: он не устоял против желания сообщить Андре эту сверхчеловеческую красоту, и теперь, уподобившись Пигмалиону, но Пигмалиону, который несчастен вдвойне, ибо знает о бесчувственности прекрасной статуи, был устрашен творением своих рук.
Даже не повернув головы, он жестом приказал Андре закрыть глаза.
Король пожелал, чтобы Жильбер объяснил ему причины этого чудесного состояния, в котором душа отделяется от тела и, вольная, счастливая, богоподобная, воспаряет над земными страданиями Подобно всем подлинно высоким умам, Жильбер был способен произнести слова, мучительные для посредственностей: «Я не знаю». Он покаялся королю в своем невежестве: он добивался результатов, не в силах объяснить их источник; факт существовал, но причина его оставалась неведомой.
– Вот, доктор, еще одна загадка, разгадку которой природа откроет ученым мужам грядущих поколений, – сказал король, выслушав признание Жильбера. – Время прольет свет на эту тайну, равно как и на многие другие проблемы, считающиеся неразрешимыми. Тайнами зовем их мы, а отцы наши назвали бы колдовством или чародейством.
– Да, ваше величество, – отвечал Жильбер с улыбкой, – во времена наших отцов я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади ради вящей славы той религии, которую никто из тогдашних людей толком не понимал, а костер для меня разожгли бы невежественные ученые и неверующие священники.
– Кто же научил вас этой науке? – спросил король. – Месмер?
– О, ваше величество, – снова улыбнулся Жильбер, – я наблюдал удивительнейшие свершения этой науки за десять лет до того, как имя Месмера стало известно французам.
– Скажите же мне, как, по-вашему, этот Месмер, взбудораживший весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы употребляете более простые средства. Я кое-что слышал об опытах Месмера, Делона и Пюисегюра. Вы ведь наверняка тоже знаете все эти рассказы и можете отличить правду от вздора.
– Да, ваше величество, я следил за всеми этими спорами.
– И какого же вы мнения о пресловутом чане?
– Да простит мне ваше величество, если на все вопросы об искусстве магнетизма я отвечу сомнением в том, что магнетизм – искусство.
– Неужели это не так?
– Да, магнетизм не искусство, но это сила, страшная сила, подавляющая свободную волю, разлучающая душу с телом, предающая тело сомнамбулы во власть магнетизера и лишающая спящего способности и даже воли к сопротивлению. Возьмите меня – я, ваше величество, наблюдал удивительные явления. Я сам творил немало удивительного и все же я сомневаюсь.
– Как, вы сомневаетесь? Вы творите чудеса – и сомневаетесь?!
– Нет, сейчас я не сомневаюсь. В настоящую минуту доказательство существования неслыханной, неведомой силы у меня перед глазами. Но стоит этому доказательству исчезнуть, стоит мне очутиться дома, остаться наедине с книгами, со всеми достижениями человеческой науки за три тысячи лет, как я снова начинаю сомневаться. – А ваш учитель, доктор? Он тоже сомневался?
– Быть может, но он был не так откровенен, как я, и не сознавался в этом.
– Вы учились у Делона? Или у Пюисегюра?
– Нет, ваше величество, нет. Мой учитель был на голову выше тех, кого вы назвали. На моих глазах он творил подлинные чудеса, особенно когда дело касалось ран; я не знаю науки, в которой он не был бы сведущ. Он постиг секреты египетских ученых, проник в тайны древней ассирийской цивилизации: то был многомудрый ученый, грозный философ, в ком жизненная опытность соединялась с непреклонной волей.
