переписке с какой-то Re; говорил, что не знает ее, что письма ее интересны, содержательны; что она дает ему советы по поводу текстов для романсов, предлагает самые тексты. И я понимала, что он хорошо относится к этой незнакомой девушке, что он показал ей кусочек своего настоящего, которое он так ревниво ото всех скрывал.
Как-то, раскрыв один из номеров журнала «Новый мир», я вижу заголовок на статье: «Мои воспоминания о С.В. Рахманинове», Мариэтта Шагинян. Начинаю читать, и выясняется, что Re – это Мариэтта Сергеевна Шагинян. И таким теплом, такой правдой повеяло на меня от ее слов о бесконечно дорогом для меня человеке.
Из того, что и как писала она о Рахманинове, из его писем к ней, я поняла, что Мариэтта Сергеевна была одной из немногих, которую Сергей Васильевич допустил в свой внутренний мир и с которой он искренне и глубоко дружил, что он был с ней простым, веселым, умным, одним словом, настоящим.
С семьей моего отца Сергей Васильевич был связан хорошей крепкой дружбой. Семья наша была спаянная, настоящая: все взрослые, кроме мамы, работали (это уже, когда мы, дети, подросли), и Рахманинов любил эту атмосферу здорового труда. У нас было уютно, оживленно, просто и душевно.
Сергей Васильевич всегда любил детей и, не имея еще собственных, переносил свою любовь на меня. Когда я была совсем маленькой девочкой – мне было четыре года, – он посвятил мне романс «Давно в любви». Правда, содержание не совсем подходящее для четырехлетнего ребенка, но этим посвящением, как позже мне говорил Сергей Васильевич, он хотел закрепить свою привязанность ко мне.
Когда Сергей Васильевич бывал у нас или в доме Зилоти, с которым он тоже был очень близок, казалось странным, что могла быть кем-то распускаема басня о его черствости, сухости. Это был большой, резвый, простой ребенок. Помню, как-то Александр Ильич Зилоти подарил своим детям замечательную игру: железную дорогу с несколькими путями, передвижной стрелкой и станцией. Все, как настоящее… и поезд… всамделишный паровоз и несколько вагонов, которые с гудками и шипением носились по рельсам и останавливались у станции. И вот как-то случилась катастрофа. Поезд проскочил станцию, вагоны полезли один на другой и сошли с рельс. Надо было видеть двух взрослых, знаменитых музыкантов, которые в восторге ползали по ковру и устраняли «разрушения», причиненные «крушением» поезда. И неизвестно было, кто же получил больше удовольствия от этого «события»: дети ли, в немом восхищении смотрящие, как их отцы развлекаются на ковре, или сами отцы – прославленный пианист Александр Зилоти и всемирно известный композитор и пианист Сергей Рахманинов.
* * *
День концерта Сергей Васильевич проводил обычно так: вставал, как всегда, не поздно, часов в восемь. Он вообще вел образ жизни регулярный и нормальный. В эти дни он был особенно сосредоточенный и малоразговорчивый; шел пить кофе. Я хорошо знала его настроение и тихонько обслуживала его, чтобы не потревожить. После утреннего завтрака курил, немного болтал с нами, но не так оживленно, как в обычные дни, и шел играть. Играл часа два, потом отдыхал, потом опять играл и опять отдыхал. Если погода была хорошая, мы с ним шли немного погулять. И все он молчит, весь в себе. А я не подаю признаков жизни – иду рядом, молчу и смотрю на него украдкой. Он же, изредка, сверху вниз на меня взглянет, улыбнется и опять свое думает.
Ужасно я волновалась в дни его концертов, как будто не ему, а мне выступать. В час – завтрак, вся семья в сборе. Все тихие, внимательные. Сергей Васильевич с виду – покойный, но не балагурит, не дразнит меня, как обычно. А иногда – катастрофа… На пальце, чаще всего на мизинце правой руки – лопнула кожа, да так глубоко, что смотреть страшно. Вот и выходит он к завтраку – лицо темное, мрачное и только мне скажет: «Секретаришка, коллодиум»[175]. Я уже знаю, в чем дело. Произносил Сергей Васильевич слово «коллодиум» как-то по-особенному, мягко и переливчато. Он вообще твердое выговаривал не совсем твердо, слышался легкий призвук буквы р. Чудесно у него это выходило!
Начинается священнодействие с коллодиумом. Надо налить на палец ровно столько коллодиума, чтобы образовалась не слишком тонкая корочка, а то при игре лопнет; и не слишком толстая, а то палец потеряет чувствительность и нельзя будет играть так, как ему надо. Действовала на Сергея Васильевича история с пальцем угнетающе: начинались ламентации по поводу того, что он сегодня ничего не сыграет, что палец его уже не слушается, а что же будет вечером. Я, как могла, уговаривала его и старалась успокоить. Но, к счастью, такие неприятности случались не часто.
После завтрака Сергей Васильевич ложился отдохнуть, и тогда в доме воцарялась мертвая тишина. Если, не дай Бог, кто-нибудь в это время приходил, я беспощадно выпроваживала. В четыре часа – чай. Во время чая мне делался заказ об одежде для концерта: какие носки и туфли приготовить, какие запонки. При этом каждый раз, неизвестно по какой причине, запонки бывали разные. Я все это приготавливаю. Затем обед, после которого Сергей Васильевич еще раз разминает руки. В это предконцертное время он почти всегда играл упражнения Ганона во всех тональностях и в разных ритмических рисунках; потом сыграет два-три этюда Черни ор. 740 – и все. Сергей Васильевич любил этюды Черни, говорил, что они на редкость хорошо и умно написаны для разработки техники пальцев.
Время идет к семи часам. Концерты Зилоти начинались, если мне не изменяет память, в восемь часов тридцать минут вечера, Сергей Васильевич идет одеваться к концерту. На концерт мы отправлялись вместе и почти всегда пешком, так· как жили мы близко от Дворянского собрания, в котором происходили концерты Зилоти. Вся дорога занимала минут пять-семь. Тут уж, вплоть до концертного зала, настроение строгое. Я чувствую через его руку (мы всегда идем за руку), как он волнуется.
Однажды Сергей Васильевич особенно волновался перед концертом и даже был не в духе. И тут произошел инцидент, который развеселил его и привел в хорошее настроение. Было холодно и скользко, я даже пожалела, что мы пошли пешком. А Сергей Васильевич мне еще говорит:
– Зоечка, не упасть бы нам…
Не успел он докончить фразу, как я чувствую, что он скользит и шлепается в снег… А так как он крепко держал меня за руку, «чтобы не упасть», то за ним лечу и я… Дружно вместе летим! А Сергей Васильевич был невероятно смешлив и, вместо того чтобы рассердиться на такое досадное и глупое происшествие, да еще так не вовремя, лежит
