происходит так медленно, а мне ничего делать не нужно. Все неважно. Вот что может прийти мне в голову. Кто я вне своих мыслей? Кто я, когда я не думаю? Существую ли, когда не думаю?»
Рассказывая, Санне смотрит на пустые скамьи. Свой диагноз она услышала, когда работала в приюте для людей с тяжелой формой аутизма. Один из взрослых сыновей Санне чувствовал себя подавленно, Санне мучило беспокойство, а «чрезмерное беспокойство» является наиболее распространенным описанием генерализованного тревожного расстройства, и психолог счел «чрезмерное беспокойство» уместным диагнозом. Но действительно ли беспокойство Санне было чрезмерным?
Вскоре сын впал в такую депрессию, что начал принимать лекарства, которые «прописал» себе сам. Санне стала сверхзаботливой матерью. Она помогла ему связаться с психиатром, ей хотелось всегда быть с ним. Не только чтобы знать наверняка, что с ним все в порядке. Им было хорошо вдвоем, им нравилось разговаривать.
«Когда у тебя появляется ребенок, ты представляешь себе, что и как будет происходить, и думаешь, что можешь все контролировать, – говорит Санне. – Думаешь, что твоя любовь защитит его. Я обманулась во многих своих ожиданиях. Но если кому-то плохо, то это не от недостатка любви. Всякое, конечно, бывает, но вмешаться может еще много чего».
Когда сын Санне исчез, она в тот же вечер сообщила об этом в полицию. Сын, видимо, сам принял решение исчезнуть, и полицейские заявили, что ничем помочь не могут. Санне не знала, как быть.
«Я знаю, это все равно что искать иголку в стоге сена, но мечтать мне никто не запретит, и в мечтах я часто нахожу сына».
В дальней части церкви слышен угрожающе-дисгармоничный рев органа. Может быть, органисту не нравится, что мы разговариваем. Наверное, собор – неподходящее место для таких бесед. Санне, кажется, почти не замечает сердитых звуков.
«Я не хотела думать о самом плохом, и когда в дверь постучали, я решила, что это он, хотя в то же время мне казалось – я уже знаю, что произошло. В своих снах наяву я иду, иду через прихожую к входной двери. Я снова и снова повторяю шаги, после которых все изменилось».
Никто не знает, случайной ли была передозировка или сын Санне хотел умереть. Ее друзья говорят про несчастный случай.
Мир померк, мысли путались, делая его почти несуществующим. Сегодня, отправляясь в магазин, Санне иногда останавливается и оглядывается, поражаясь, что все как прежде.
«Неужели внешний мир еще существует? Как? Я живу как в кошмарном сне».
Поначалу тревожность, с которой Санне жила так долго, почти ушла. Худшее уже произошло, горе сделало ее смелее. Затем мысли вернулись. Но вместо контрафактных представлений о будущем Санне теперь размышляет о неслучившемся: что было бы, если бы она повела себя по-другому?
«Как будто тебя что-то заставляет. Как будто если я перестану думать о нем, я его предам. Как ни странно, деструктивные мысли дают ощущение безопасности. Ты уже знаешь, что перед тобой. Знакомая территория».
Орган замолкает, и мне кажется, что мы в церкви одни. Я бормочу: «Понимаю, вам есть о чем подумать». Санне смотрит поверх скамей, и мне начинает казаться, что ей давно надоели пустые утешения.
«Он существует не только в бесконечных тревожных мыслях, – говорит Санне. – У меня и хорошие воспоминания есть, только они омрачены случившимся. И я знаю, что мои тревоги не помогут ни мне, ни кому-то еще».
Второй сын Санне недавно сказал ей, что решил уехать за границу, участвовать в акциях протеста в качестве живого щита. Страшные мысли подступали к Санне, словно вражеская армия. В голове стоял вой, она потеряла сон. Но Санне удержалась от попыток повлиять на выбор сына, и она проводила его. Потому что был риск того, что он тоже мог бы погибнуть. Такой риск есть всегда, говорит Санне.
«Мне кажется, такова цена любви».
Болезнь и ситуация
Санне столкнулась с утратами. Сначала они были незначительными, в пределах нормальной жизни. За ними последовала тяжелая потеря: Санне лишилась ребенка. Стоит ли удивляться, что Санне страдала от тревожности? А если это неудивительно, то разумно ли ставить ей диагноз «чрезмерная тревожность»?
Сама Санне говорит, что тревожность ей точно не на пользу, ей хотелось бы больше быть в моменте, чтобы не тонуть в водовороте мыслей. Именно погруженность в мысли делала ее беспокойство «чрезмерным». Но мучительная мысль о том, что сыну грозит опасность, не была надуманной. У Санне имелись все основания для тревоги, и они оправдались.
Может быть, разумнее «ставить диагноз» конкретным ситуациям, а не отдельным людям? В отношении тяжелых тревожных расстройств этот вопрос пересматривался психиатрами уже несколько раз[445].
В случае Санне тревожность существовала не только у нее в голове, она затрагивала как минимум еще одного человека – ее страдавшего депрессией сына. Кроме того, Санне и ее сын были включены в определенный социальный контекст. Чтобы проанализировать их положение, необходимо учитывать историческое время, в котором они жили, доминирующую модель семьи, нормы родительской ответственности, отношение общества к людям с наркозависимостью, отношение общества к людям с расстройством психики, отношение к безработным, не говоря уже о долгом пути к осознаванию времени, расколдовыванию и анализу риска, описанных в этой книге.
При таком анализе ситуации термин «генерализованное тревожное расстройство» будет описывать комплекс взаимодействующих факторов, вызывающих у человека сильную тревогу. Некоторые психиатры утверждают, что все диагнозы описывают ситуации подобного рода, что психическое заболевание не возникает в вакууме, и потому нам следовало бы отказаться от самой идеи «психического заболевания».
Критика психиатрии до сих пор во многом сводится к вопросу о том, уместно ли вообще говорить о психических болезнях как об отдельной категории. Об этом еще в 1950-е годы заговорил Томас Сас, американский психиатр венгерского происхождения. Мне довелось беседовать с ним за год до его смерти. 91-летний Сас чувствовал себя бодро и раз пять успел повторить свой тезис: «Никаких психических болезней не существует».
Один из его аргументов касался устройства психики. Мы знаем, как должны работать здоровые сердце, щитовидная железа или тонкий кишечник. Как должна работать человеческая психика, мы не знаем. То, что считается дисфункциональным поведением, неотделимо от ситуации и общества. Если мы под функциональностью подразумеваем только адаптацию к определенному обществу, то возникает вопрос, является ли вообще социальная адаптация положительным явлением.
Если взглянуть на проблему под таким углом, то мы, по мнению Саса, оказываем людям медвежью услугу, когда убеждаем их, что они психически больны. Сама идея психического заболевания может спровоцировать проявления болезни: мы впадаем в депрессию
