Мы провели у края болота неделю. Когда стало ясно, что противник не намерен форсировать водную преграду, встал вопрос о каком-нибудь пристанище. По ночам было уже по-настоящему холодно, да и погода портилась буквально на глазах. Браконьеры не давали о себе знать, сколько мы ни наблюдали за островком, где, как вы помните, тропа делает поворот, там ни разу никто не появился.
«Людоеда боятся», — со смехом сказал Андрей Николаевич, имея в виду рассказанную проводником легенду. Сам он по-прежнему ничего не боялся и во всеуслышание грозился, как только болото замерзнет, пересечь его по льду, а затем выследить своих обидчиков по одному и перебить, как бешеных собак.
Мы отправились на поиски какой-нибудь пещеры или ямы в земле, где можно было бы пересидеть зиму, поскольку казалось очевидным, что до наступления холодов построить что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее дом, нам попросту не удастся. Положение усугублялось тем, что наш раненый чувствовал себя все хуже и хуже. Он долго скрывал свое плачевное состояние, самостоятельно делал перевязки, находил какие-то травки, прикладывал их к ране, но тщетно — началась лихорадка, рана воспалилась, и мы поняли, что спасти его может только чудо. Надежда была только на внутренние резервы его молодого, крепкого организма, и казалось, что он сумеет одолеть инфекцию.
Нам повезло наткнуться на пустующее зимовье, построенное в этих местах какими-то людьми, не оставившими никакой памяти, кроме этой приземистой бревенчатой избушки, крытой заметно подгнившим тесом. Через три дня после тою, как мы обосновались в зимовье, выпал первый снег, а через неделю, чтобы выйти наружу, нам приходилось подолгу орудовать чем попало, прокапываясь через толщу сугроба.
Это было самое трудное время. Вся дичь куда-то ушла, будто сговорилась. Однажды мне повезло подстрелить сойку, а три дня спустя Андрей Николаевич добыл полумертвую от истощения лису. Она была отвратительна на вкус, но мы съели ее без остатка и даже пытались сварить бульон из шкуры, но его пришлось вылить, потому что… В общем, если хотите, сами попробуйте, но я вам не советую.
Раненому делалось все хуже. Силы покидали его, и вскоре стало очевидно, что у него гангрена. Андрей Николаевич заявил, что необходима срочная ампутация. «Мы с вами зоологи, коллега, — сказал он мне, странно улыбаясь, — и сумеем справиться с этой операцией. В противном случае он умрет, сгниет заживо у нас на глазах». Мне нечего было возразить. Я согласился.
За этот год я многое повидал, но та операция… Мы крепко привязали беднягу к скамье и прокипятили самый большой и острый из наших ножей — такой, знаете, широкий, охотничий, с… с зазубринками на спинке, чтобы… вы понимаете, чтобы пилить. Ни о какой анестезии, разумеется, не могло быть и речи, и Андрей Николаевич начал резать по живому, сунув несчастному парню в рот какую-то грязную тряпку, чтобы тот не сломал себе зубы. Господи, как он кричал! Бессмысленное и яростное мычание быка, заживо раздираемого на части хищниками, — вот что это напоминало… Я ассистировал — то есть просто стоял и смотрел, борясь с обмороком, пока Андрей Николаевич не начал пилить кость этими самыми зазубринами на спинке ножа. Услышав этот скрежет, я не выдержал и как был, без верхней одежды, выскочил на мороз. Заглушённые кляпом вопли несчастного пациента неслись мне вслед — он был чертовски силен и никак не хотел терять сознание, хотя для него это было бы благом. Это сдавленное, полное адской муки мычание гнало меня прочь через сугробы, пока вокруг не стало совсем тихо.
Я долго сидел в снегу, медленно коченея, прежде чем отважился вернуться. Андрей Николаевич встретил меня без единого слова упрека. Видимо, я отсутствовал долго — операция уже закончилась, пациент лежал без сознания, культя у него была забинтована, и даже кровь на полу оказалась тщательно затертой. Горобец сказал мне, что кровотечения можно не бояться: он прижег рану порохом. Он еще что-то говорил, но я его не слушал, потому что в зимовье пахло… вы понимаете… пахло мясом. Мясным бульоном пахло, понимаете?
Тогда я спросил у Горобца, что он сделал с ампутированной голенью. «А что, по-вашему, я должен был сделать? — ответил он, глядя мне в глаза и снова как-то странно улыбаясь. — Выбросить за дверь?» Я знал, что нужно протестовать, но не мог, потому что в зимовье пахло вареным мясом…
Мы поступили честно. Когда наутро парень пришел в себя, его ждала миска горячего, наваристого бульона, а в ней — огромный кусок мяса. Несмотря на болевой шок и скверное состояние, он всё понял. «Откуда?» — спросил он. Мы промолчали, и он, помедлив совсем немного, стал есть с огромным аппетитом и съел все до последней капли, до последнего волоконца. И знаете, что он сказал, когда доел? Сказал, что ничего вкуснее в жизни не пробовал…
Этой ноги нам хватило почти на неделю. Мы могли съесть ее в один присест, но Андрей Николаевич не позволил — он настаивал на экономии и был, как всегда, прав, потому что зима нам предстояла длинная, а дичь и не думала возвращаться. Мы по очереди ходили на охоту, но день за днем возвращались с пустыми руками. И вот однажды, ввалившись в зимовье, я застал Андрея Николаевича за осмотром больного. Он посмотрел на меня. Выражение его лица было очень красноречивым; я подошел поближе, взглянул на культю и увидел несомненные признаки развивающегося сепсиса. Нужна была еще одна ампутация, и мы оба понимали, что новой операции больной, скорее всего, не переживет.
Так оно и вышло. Через пять минут после начала ампутации несчастный потерял сознание от болевого шока, а затем, не приходя в себя, скончался от потери крови. Нам, видите ли, не удалось остановить кровотечение из бедренной артерии, это не всегда удается даже в клиниках… Но кровь на этот раз вытирать не пришлось — в зимовье нашлось старое жестяное ведро, и Андрей Николаевич предусмотрительно подставил его под… ну, вы понимаете куда. Ни капли не пропало, да… Она нам очень пригодилась потом, когда кончилось мясо.
Не надо морщить лицо, Глеб Петрович. Не отворачивайтесь, Евгения Игоревна. Я знаю, кем выгляжу в ваших глазах, чувствую ваше отвращение… Но я знаю и другое: оказавшись на моем месте и почувствовав приближение голодной смерти, вы тоже не выбросили бы несколько десятков килограммов мяса и костей в сугроб. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Разум не так силен, как нам кажется, пока мы сыты и здоровы. Будучи припертым к стене, он стыдливо отворачивается, не находя возражений против элементарного постулата: чтобы жить, надо кушать.
Я знаю, больше никогда в жизни вы не подадите мне руки, не сядете со мной за один стол, не войдете в один и тот же троллейбус. Вы постараетесь забыть и меня, и мой рассказ. Но, пока вы слушаете, я скажу вам еще одно: никогда в жизни, ни до, ни после этого случая я не чувствовал себя таким здоровым, сильным, молодым и энергичным. Я как будто впитал в себя молодость и силу этого здоровенного парня, профессионального солдата, не отягощенного высшим образованием и знанием десяти заповедей…
Так мы пережили зиму — относительно легко и сыто. Вскоре дичь вернулась, как будто теперь, когда все уже случилось, кому-то стало все равно, чем мы заняты и что едим. Да-да, именно такое было у нас ощущение — как будто все это произошло не случайно, а было нарочно подстроено. Мы часто об этом говорили, сидя у огня и ковыряя в зубах. Такая милая парочка людоедов… Поверьте, я не сочиняю это, чтобы как-то себя оправдать. Это действительно витало в воздухе, а потом пропало…
