Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
* * *
Усталость была оттого, что муж и свекровь только под ногами путались. Муж хоть не мешал и даже мог изредка подержать доску или поднести полмешка цемента, но Вероника Георгиевна во все лезла, требовала и запрещала. «Я запрещаю!» – и она, сверкая глазами, раскинув руки, грудью наскакивала на Василия Абрамыча с Борькой, когда они, к примеру, устанавливали перегородку на втором этаже. «Я запрещаю!!!» – орала она, и рабочие переглядывались, а Лариса готова была сквозь землю провалиться. Что вы запрещаете, Вероника Георгиевна, почему? Ради Христа, успокойтесь… Муж и свекровь очень гордились тем, что их дача нетиповая – единственная нетиповая дача во всем поселке. Все дачи в этом поселке-подарке были выстроены по единому образцу, но Федор Федорович, академик архитектуры и четырежды лауреат, исхлопотал себе разрешение самому, так сказать, приложить руки в пределах утвержденной сметы и даже добавить кое-что из личных сбережений. Вероника Георгиевна всерьез мечтала повесить на этот дом охранную доску, как на памятник архитектуры, ведь Федор Федорович построил в одной Москве три министерства, один райсовет, четыре заводских дворца культуры и около десяти жилых домов, а также немало речных вокзалов и облдрамтеатров на периферии, – ведь это же вклад? Вклад, вклад, соглашалась Лариса, но будем реалистами: в этом же самом поселке мирно догнивают дома бесчисленных столпов науки и культуры, взять хотя бы психолога Франковского, создателя всемирно известной методики Франковского – Шредера. Правда, в свое время, до полного разгрома космополитов и низкопоклонников, была просто методика Шредера, но это злобные космополиты замалчивали работы харьковского студента Леонтия Франковского. «Да, Франковский, помнится, был малоприятным типом, – неожиданно соглашалась свекровь, не поняв, очевидно, о чем идет речь. – Но при чем тут Леонтий Трофимович Франковский?» Да ни при чем, дорогая Вероника Георгиевна, бог с ним, с Франковским, но здесь жили многие истинно достойные люди, большие ученые, взять того же Шуберта или Чернова, но ведь никто из вдов и сирот не затевается с мемориальными досками и охраной памятников! Но Вероника Георгиевна упиралась: там – просто жилье, а здесь, у нее, – памятник архитектуры.
А может быть, действительно памятник? Все свои представления о красоте, уюте и изяществе Федор Федорович вколотил в эту дачу. Огромные смежные комнаты, счетверенно смежные, огромные стеклянные двери, свет, воздух и простор – и получалось, что эти грандиозные хоромы предназначены для бездетной пары при домработнице. Или, если есть дети, то относятся к ним как к той же домработнице. Ларисин муж всю юность прожил как раз в комнате при кухне. Это тщательно скрывалось, это списывалось на странности переходного возраста – но странности странностями, а дверь за собой закрыть надо?! Нельзя ведь жить в проходной комнате с двумя стеклянными дверьми! Итак, сквозные анфилады внизу, а наверху – огромная верхняя гостиная, откуда дверь налево – на верхнюю террасу, направо – на солярий и прямо – в спальню. Именно в этой верхней гостиной стояла чертежная доска Федора Федоровича и его же мольберт. Выходило, что у четырежды лауреата тоже не было места, где он мог бы дверь за собой закрыть, уединиться. Или все должны были постоянно замирать, соблюдать тишину?
* * *
Ну ничего, Лариса все быстро переналадила. Прежде всего – пристрой с сортиром и ванной, и сливной колодец вырыли и выложили кирпичом, и не так уж все это дорого. Во всяком разе, дешевле, чем не мочь зимой на дачу съездить, чем в Москву на помывку путешествовать. Но, впрочем, к ванной и к теплому сортиру свекровь отнеслась вполне благосклонно, здесь она разрешала, позволяла, но вот когда Лариса занялась перепланировкой – вот тут она стала раскидывать руки и кричать: «Я запрещаю!» А потом, когда с запретами ничего не вышло, стала рыдать, что все рушится, что исчезает память, ломается связь времен, что Федор Федорович обожал эти стеклянные двери, эту анфиладу…
Федор Федорович на самом деле обожал анфилады, Лариса прекрасно помнила, как в институте на проектировании жилых помещений им показывали знаменитый дом Федора Федоровича на Малой Тимирязевской, показывали как курьез, казуистику, очевидное- невероятное. Квартиры – стодвадцатиметровые монстры, все смежно-анфиладное, в таких квартирах может жить либо взвод солдат, либо все та же бездетная чета с домработницей в комнатушке при кухне… А может быть, думала Лариса, здесь и был дух эпохи? Может быть, этот дух был в непостижимой оторванности от земли, от реальной жизни? Потому что как иначе понять эти хоромы в годы разрухи и бездомья, этот гранит и мрамор в годы земляных полов? Как понять, что опоясанный колоннадами, завершенный статуями, сияющий итальянскими окнами дом вознесся посреди барачно-одноэтажной, почти что деревенской Малой Тимирязевки? О чем люди думали? О чем думал мальчишка, глядя из итальянского окна на черные крыши бараков и огороды с капустой? О чем думал другой мальчишка, с огорода задирая голову, силясь вообразить, что там за житье, за этими окнами до полу? То и беда, что никто ни о чем не думал.
Потом, правда, Федор Федорович вместе со всей архитектурой шарахнулся в другую крайность, стал создавать суперэкономичное крупноблочное жилье, но даже в малогабаритную квартиру ухитрился впланировать смежную комнату – на сей раз не из любви к анфиладному простору, а, наоборот, из желания сэкономить еще хоть чуточку, а жильцы как-нибудь да разместятся. Ведь главное – это отдельная квартира как таковая, а не особенности ее планировки.
* * *
А Вероника Георгиевна оплакивала анфилады. «Конечно, Ларочка, – рыдала она, – вам будет гораздо удобнее, и вам, и вашему мужу, и Катеньке…» – «И вам, Вероника Георгиевна!» – строго добавляла Лариса. «О нет, нет!» – заливалась слезами свекровь. «Но почему же нет, ведь ваша спальня, дорогая Вероника Георгиевна, будет за двумя дверьми, вы понимаете – за двумя дверьми, как требуют элементарные законы планировки жилых помещений! Жилых, а не парадных!» – «Вы что этим хотите сказать?!» – брызжа слезой, вскипала Вероника Георгиевна, слыша здесь угрозу авторитету незабвенного Федора Федоровича. «Ничего я не хочу сказать. – И Лариса усаживала ее в кресло, поила водой. – Вы будете за двумя дверьми, и всем будет удобно, и нам и вам, и мы сможем с гостями сидеть, не шептать и не бояться, что дым прямо к вам идет, и вы сможете вражьи голоса на всю катушку слушать хоть всю ночь!»
Забавно, что Вероника Георгиевна, при всей ее преданности старому времени, при том, что вождя-учителя она поминала только по имени-отчеству и с холуйским придыханием, – при всем при этом она была страстной поклонницей вражьих голосов. У нее был великолепный японский транзистор, к которому она не давала прикоснуться, и ночи напролет она слушала разные вражьи голоса, и по всему дому разносились коротковолновые бульканья и взвизги вперемешку с деревянным нерусским баритоном, а потом, за продолжительным завтраком, она излагала содержание услышанного. Все та же двойственность, двусторонняя философия жизни, думала Лариса, слушая путаные рассказы свекрови о нарушениях прав человека. Вероника Георгиевна была, что называется, беззаветно предана идеалам и жадно слушала сплетни про те самые идеалы. Да, да, изнанка и лицо, парадные анфилады и сортир во дворе, декольте и брильянты, а умыться негде. Запросто болтать с простым работягой Василием Абрамычем, за руку здороваться, а то, глядишь, и четвертинку усидеть с таким вот ручным представителем народа – Лариса была свидетельницей таких забав сильного человека, – а шоферы меж тем пусть измаются, пока их хозяева неспешно пируют на веранде.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
