Дело близилось к полуночи, когда я услышала, как отец гремит в коридоре, а потом у меня в комнате внезапно загорелся свет. Мама безуспешно попыталась уговорить его лечь спать. «Не буди их», – пробормотала она из родительской спальни на другом конце коридора. Мама уже слишком хорошо знала, что отца невозможно отговорить, когда ему в голову приходит какая-то «отличная идея», но она все равно с ним машинально спорила (главным образом для того, чтобы обозначить, что считается нормальным, а что – полным безумием, чтобы мы с сестрой, когда вырастем, могли отличить одно от другого).
Мне было восемь, а моей сестренке Лизе – шесть. Мой отец – чуждый условностям громила, похожий на злобного Зака Галифианакиса, – вломился в мою крошечную комнатку. Большую часть жизни мы с Лиз жили в одной комнате. Наша спальня была настолько маленькой, что места в ней только и хватало, что на кровать, в которой мы спали вдвоем, да на шкаф. Двери с кладовки давным-давно сняли, чтобы создать иллюзию дополнительного пространства. Иллюзия не получилась. Я провела многие часы, создавая крошечные бастионы уединения. Из старых одеял я возводила крепости и умоляла маму разрешить мне жить в гараже вместе с цыплятами. Я запиралась в ванной (единственной комнате в доме, которая закрывалась на замок), но у нас была одна ванна на четверых, а у моего отца был синдром раздраженного кишечника, так что это было лишь временное решение. Иногда я высыпала свои игрушки из деревянного ящика, в котором они хранились, сворачивалась калачиком внутри него и закрывала крышку, предпочитая затекшие ноги, а также тишину и темноту сосновой коробки миру снаружи… прямо как камера сенсорной депривации, только для сирот. Маму это беспокоило, но не настолько, чтобы она предприняла какие-то меры.
У нищеты немного плюсов, но отсутствие денег на психотерапевта – один из них.
Отец примостился с краю нашей кровати, и мы с Лизой заморгали, постепенно привыкая к яркому свету.
– Просыпайтесь, девочки, – басом сказал мой папа, и его лицо было красным от волнения, холода или помешательства.
На нем был его обычный охотничий камуфляж, и по комнате разносился запах оленьей мочи. Охотники частенько используют мочу животных, чтобы скрыть собственный запах, и мой отец брызгался ею, как другие мужчины – одеколоном. В Техасе как-то были запрещены законом содомия и фелляция, но никто не видит ничего зазорного в том, чтобы мужчины устраивали себе золотой дождь во имя удачной охоты на оленей.
У моего папы в руках была коробка с крекерами Ritz, и это было довольно странно, потому что у нас в доме никогда не было продуктов известных брендов, так что я была такая вся: «О, да, это точно стоило того, чтобы меня разбудить», но потом поняла, что в коробке с крекерами шевелится что-то живое, и это было довольно неприятно: не столько из-за того, что мой отец принес домой какое-то живое существо в коробке с крекерами, сколько из-за того, что, кем бы оно ни было, оно точно испортило совершенно прекрасные крекеры.
Позвольте мне для начала пояснить, что папа постоянно притаскивал домой всякую безумную хрень. Кроличьи черепа, камни в форме овощей, злых опоссумов, стеклянные глаза, странных бродяг, подобранных им на дороге, живого дикобраза в резиновой шине. Мама (терпеливый и стойкий повар в школьной столовой), казалось, втайне была убеждена, что в прошлой жизни сделала нечто совершенно чудовищное, раз в этой жизни ей выпал такой жребий, и поэтому выдавливала из себя улыбку и ставила еще один стул к обеденному столу для бродяги/торчка со спокойствием и достоинством, какие бывают обычно только у святых или паралитиков.
Папуля наклонился к нам и сказал с несколько заговорщицким видом, что в этой коробке находится наш новый домашний питомец. Этот же человек как-то раз принес домой рысенка, выпустил его в доме и забыл об этом предупредить, потому что «посчитал это неважным», так что из его волнения я заключила, что в коробке должно быть нечто по-настоящему удивительное вроде двухголовой ящерицы или детеныша чупакабры. Он открыл коробку и радостно прошептал: «Выходи и встречай своих новых хозяев, Пикл».
Словно по команде из коробки высунулась крошечная головка. Это была маленькая, явно напуганная белка с остекленевшими от страха глазами. Моя сестра взвизгнула от радости, и белка поспешила скрыться обратно в коробку.
– Эй, не нужно так громко, а то ты ее напугаешь, – предупредил мой отец.
Конечно, визг Лизы резал слух, но в шоке белка была скорее от нашего дома. У нас практически не осталось стен, которые мой отец-таксидермист не украсил бы головами лисиц с распахнутыми глазами, огромных лосей со зловещими ухмылками, рычащих медведей и диких кабанов с кровавыми от пожирания неповоротливых сельчан клыками. На месте той белки я бы точно наложила в штаны.
Мы с Лизой не произносили ни звука, и крошечная зверюшка осторожно выглянула из коробки. Она была миленькой, насколько милыми могут быть белки, но я только и думала, что: «Правда? Гребаная белка? Ради этого ты вытащил меня из кровати?» Конечно, я, может, и не подумала про себя слово «гребаный», потому что мне было всего девять, но эмоции в тот момент у меня были именно такие.
