Мона на какое-то время задумалась.
— Кто-то должен был дать ему наркотик и находиться возле него, когда тот кололся. А потом этот «кто-то» искромсал парня. Иначе все это не имеет смысла.
— Может быть, — сказал Герцог таким голосом, как будто все ее соображения были ему до одного места. — Вы получите заключение в полпервого.
— Спасибо.
Мона положила трубку и тут же позвонила Антону, чтобы сказать, что она сегодня задержится допоздна. В ее жизни кое-что изменилось. У нее до сих пор была своя квартира, до сих пор она официально числилась матерью-одиночкой, до сих пор в 11-м отделе никто не знал о том, что Мона живет с человеком, занимающимся нелегальным вывозом автомобилей в восточные страны. По поводу его занятий уже несколько лет ведется расследование — с переменным энтузиазмом официальных инстанций, потому что ничего и никогда не удавалось доказать. Но все же Антон и Мона делали то, против чего Мона из-за своей работы, никоим образом не совместимой с его подозрительными занятиями, противилась долгие годы: они фактически жили вместе. У них было что-то вроде семьи. Настолько нормальной, насколько она могла таковой быть в силу сложившихся обстоятельств. И у их общего сына Лукаса наконец-то появился настоящий дом.
Таким образом, в ее повседневной жизни наступил относительный покой, который в любой момент мог обратиться в свою противоположность. Как и раньше, Антон ничего не рассказывал о своих делах на грани (или полностью за пределами) закона, а Мона закрывала глаза на возможные последствия, потому как думала: что за смысл представлять себе что-то, если на это в случае чего все равно невозможно повлиять?
Все у нее происходило как обычно: сиюминутные решения заменяли долгосрочную стратегию. А разве не справедлива пословица, что нет ничего более постоянного, чем временное?
— Антон, это Мона, — тихо произнесла она в трубку, поскольку знала, что здесь у стен и дверей были уши.
— Ты придешь позже, — сказал Антон.
Ей нравился его голос, глубокий и нежный одновременно.
— Да, и точно не раньше десяти. У нас новое дело.
— Говори громче, я ничего не понимаю.
— Ты очень хорошо понял. Около десяти. Как дела у Лукаса?
— Сегодня он обедает в школе и придет в два часа вместе со своим другом Деннисом. — Ты будешь дома, когда он придет?
— Конечно. Ты же знаешь.
Мона услышала в трубке его тихий смех. Антон обладал некоторыми неоценимыми качествами: он был любящим отцом и, главное, бывал дома чаще, чем она, потому что его сделки, очевидно, можно было без проблем совершать по телефону. Для работы на местах у него были свои люди, которых Мона не знала да и знать не желала.
— Через две недели у Лукаса начинаются каникулы… — начал Антон.
— …и мы едем в Грецию, — закончила фразу Мона. — Я не забыла.
— Ты только так говоришь. А если ты начинаешь вести новое дело, то все ранее сказанное вдруг отменяется.
— Нет, конечно, не отменяется.
— Запиши себе дату. Среда, 30 июля. Самолет отправляется в девять.
— Антон, заявление на отпуск подано и начальство уже дало разрешение.
— Да-да. Я тебя знаю. Потом будет новый случай, и…
— Пока, — сказала Мона и положила трубку, потому что в дверь постучали, а она знала, что такие люди, как Фишер, принципиально никогда не ждут, пока им скажут «войдите».
— Войдите, — произнесла Мона, когда Фишер уже стоял перед ее столом. Он пропустил ее слова мимо ушей.
— Мы уже знаем, как его зовут.
— О! Хорошо.
— По крайней мере, с достаточной долей вероятности. У нас есть заявка из отдела по розыску пропавших. Возраст, рост, цвет волос, цвет глаз, одежда — все совпадает.
— Кто заявил о пропаже? Его родители?
Фишер бросил взгляд на пачку бумаг формата A4, которую держал в руках, затем уселся на угол письменного стола Моны.
— Смотри: Плессен Фабиан, Плессен Розвита. Наверное, родители. Да, здесь написано. Родители Самуэля Плессена. Пропавшего зовут Самуэль Плессен, возраст — шестнадцать лет, волосы светлые, глаза карие, рост — метр восемьдесят два, проживает вместе с родителями. В любом случае, по тому же адресу. В Герстинге.
— А где это?
— Если это захолустье, о котором я думаю…
— Да?
— Сплошная глухомань. Много коров… Я когда-то проезжал через него.
— Когда он пропал?
— С позавчерашнего утра. Мобильный телефон не отвечает. Родители расспрашивали друзей, но те тоже якобы не знают, где он.
— Часто ли бывало такое, что парень просто так исчезал?
Фишер перелистал страницы.
— Его родители утверждают, что нет. Часто бывало, что он являлся только к завтраку, но если не приходил, то всегда предупреждал.
— Ну ладно, — сказала Мона. — Сейчас мы поедем туда, проверим на месте.
— Ты и я?
Фишер скорчил кислую гримасу.
— Конечно. Если тебе это не подходит, я возьму Патрика. Как хочешь.
Фишер открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Их подспудная, тихо тлеющая, но иногда шумно выплескивающаяся вражда, с точки зрения Моны, была почти смехотворной. Фишер сам запутался в этой ситуации и уже не знал, как из нее выбраться. Может быть, кому-то было его жалко, может быть, кому-то его стоило бояться, но он ни у кого не мог вызвать и те, и другие чувства одновременно.
— Фотография трупа есть? — спросила Мона, чтобы прервать молчание. — Фотография лица, но такая, чтобы они не сразу упали в обморок.
Фишер ответил с неохотой:
— Да, у нас тут есть кое-что, ну, в общем, презентабельное. По крайней мере, вырезанного языка не видно.
— Хорошо. Хотя бы это.
— А что с совещанием?
— Еще нет и одиннадцати, Ганс. До часу мы снова будем здесь.
5
Вторник, 15.07, 11 часов 45 минут
Герстинг, если смотреть из города, находился на северо-западе от него, в нескольких километрах от автобана А8. Из-за дикой жары Мона и Фишер открыли оба боковых окна в машине. От горячего летнего ветра волосы Моны лезли ей в лицо, а у Фишера покраснели глаза. Он сидел за рулем, уставясь на дорогу, с обычным недовольным выражением лица, Мона смотрела в окно, думая и ни о чем, и обо всем сразу. Они проезжали мимо полей зрелой кукурузы, над которыми, казалось, мерцал воздух, мимо ровных рекультивированных земель, над которыми возвышались мощные мачты высоковольтных линий, уходившие за горизонт. Приятная усталость овладела Моной, и в конце концов у нее сами собой закрылись глаза.
Когда ее голова опустилась на грудь, Мона вздрогнула и бросила взгляд на Фишера. Казалось, он ничего не заметил. Ее мысли постепенно пришли в порядок и сконцентрировались на деле.
