Книга Сплетение - Летиция Коломбани

Палермо, Сицилия

Джулия внезапно просыпается.

Сегодня ночью ей приснился отец. Ребенком она так любила совершать объезд вместе с ним. Рано утром они садились на «веспу», причем Джулия устраивалась не позади, а впереди, на коленях у отца. Ей нравился ветер, трепавший волосы, но еще больше нравилось это порождаемое скоростью пьянящее чувство беспредельности и свободы. Ей не было страшно, ведь ее держали отцовские руки – что же могло с ней случиться? На спусках она кричала от удовольствия и восторга. Она смотрела, как встает над сицилийским побережьем солнце, как постепенно оживают предместья, как пробуждается, потягиваясь, сама жизнь.

Но больше всего ей нравилось звонить в двери. Здравствуйте, мы за каскатурой, гордо говорила она. Вручая ей пакеты с волосами, женщины угощали ее иногда каким-нибудь лакомством или дарили картинку. Джулия гордо забирала у них «добычу» и отдавала папе. Тот доставал из сумки маленькие чугунные весы, которые всегда носил с собой, – они перешли к Пьетро от отца, а тому – от деда. Он взвешивал пряди, чтобы определить их стоимость, потом давал женщине несколько монет. Когда-то волосы обменивались на спички, но с появлением зажигалок такой торг постепенно прекратился. Теперь расплачиваются наличными.

Отец часто со смехом рассказывал о старушках, которые не могли уже выходить за пределы собственной комнаты и спускали корзину со своими волосами из окна на веревке. Он махал им рукой, забирал волосы, клал деньги в корзину, которая таким же образом поднималась обратно.

Джулия помнит, как смеялся отец, рассказывая это.

Затем они отправлялись в другие дома. Arrivederci! У парикмахеров им перепадало побольше. Джулии нравилось выражение, с которым отец брал в руки косу, сплетенную из длинных волос, – самый редкий и самый дорогой товар. Он взвешивал ее, измерял длину, оценивал на ощупь мягкость и густоту волос. Потом платил, благодарил и ехал дальше. Надо было поторапливаться: в одном только Палермо у мастерской Ланфреди была сотня поставщиков. Если поспешить, к обеду они уже будут дома.

Этот образ – девятилетняя Джулия на «веспе» – еще какое-то время присутствует в ее сознании.

Но постепенно он становится все более расплывчатым, смутным, словно только что увиденный сон мешается с реальностью, с трудом пробивающейся наружу.

Значит, это правда. Вчера, во время своего объезда, папа попал в аварию. По необъяснимой причине «веспа» съехала с проезжей части. А ведь он прекрасно знает эту дорогу, он ездил по ней сотни раз. Спасатели говорят, что какое-то животное могло выскочить на проезжую часть, но есть вероятность, ему самому стало плохо. Никто не знает. Сейчас он находится между жизнью и смертью в больнице Франческо Саверио. Врачи отказываются делать прогнозы. Надо быть готовыми к самому худшему, сказали они маме.

«К самому худшему». Джулии этого даже себе не представить. Отец – это что-то такое, что не может умереть, что-то вечное, скала, столп, на котором все держится. Тем более ее отец. «Пьетро Ланфреди – это сама природа, мы еще отпразднуем его столетний юбилей», – говорит обычно его друг, доктор Синьоре, попивая вместе с ним граппу. Пьетро, весельчак, жизнелюб, папа, любитель хороших вин, патриарх, хозяин, холерик, увлекающаяся натура – ее отец, ее обожаемый отец не может уйти! Не сейчас. Не так.

Сегодня День святой Розалии. Какая ирония, думает Джулия. Ликующие жители Палермо будут шествовать с процессией по улицам города в честь его небесной покровительницы. Праздник будет пышным, как и каждый год. По обыкновению, отец дал работницам свободный день, чтобы те смогли принять участие в празднествах – прошлись днем в процессии по Корсо Витторио-Эммануэле, а вечером с наступлением темноты полюбовались фейерверком на Форо Италико.

Джулии же не до праздника. Пытаясь не обращать внимания на радостную атмосферу, царящую на улицах города, она вместе с матерью и сестрами едет к отцу. Папа лежит на больничной койке, и по его виду не скажешь, что ему больно. От этой мысли ей становится немного легче. Его тело, такое сильное когда-то, сегодня выглядит хрупким, как у ребенка. Он кажется меньше, чем раньше, думает она, как будто его ушили. Может быть, так и бывает, когда душа покидает тело… Она поспешно прогоняет эту зловещую мысль. Отец здесь. Он жив. Этого и надо держаться. Врачи говорят: черепно-мозговая травма. Это значит: ничего не известно. Никто не может сказать, выживет он или умрет. Он и сам, кажется, еще не решил.

Надо молиться, говорит мамма. Сегодня утром она попросила Джулию и ее сестер сходить вместе с ней на процессию святой Розалии. Святая дева творит чудеса, говорит она, в прошлом она показала это, когда спасла город от чумы, надо пойти и попросить о помощи. Джулии не очень-то по душе подобные проявления религиозного рвения, да и толпа с ее непредсказуемостью внушает опасения. Кроме того, она не верит во все это. Конечно, она крещеная и конфирмацию проходила: она помнит этот день, когда в традиционном белом платьице принимала первое причастие под внимательными и благочестивыми взглядами родных. Это одно из лучших воспоминаний ее жизни. Но сегодня у нее нет никакого желания молиться. Ей хочется побыть рядом с папой.

Однако мать настаивает. Когда медицина бессильна, помощи можно ждать только от Бога. Она говорит с такой убежденностью, что Джулии вдруг становится завидно: она завидует ее простодушной вере, которая никогда не оставляла ее. Мать – самая благочестивая из известных ей женщин. Каждую неделю она ходит в церковь послушать мессу на латыни, из которой не понимает ни слова. «Чтобы вознести благодарность Господу, понимать совсем не обязательно», – любит она повторять. В конце концов Джулия уступает.

Вместе они присоединяются к кортежу и толпе почитателей святой Розалии между собором и площадью Куатро Канти. Именно туда устремляется людской поток, чтобы почтить святую деву, гигантскую статую которой только что пронесли по улицам города. В июле в Палермо жарко, на улицах и проспектах стоит изнуряющая духота. Джулия задыхается в толпе, в ушах у нее гудит, в глазах помутилось.

Мать останавливается, чтобы поздороваться с соседкой, которая интересуется папиным здоровьем – весть о несчастье уже облетела всю округу, – и, воспользовавшись этим, Джулия отстает от процессии. Она укрывается в тенистом переулке, чтобы освежиться водой из фонтана. Дышать становится легче. Она понемногу приходит в себя, но тут на улице, чуть дальше, раздаются голоса. Два карабинера грубо останавливают какого-то крепкого темнокожего мужчину. На голове у него черная чалма, и стражи порядка велят ему ее снять. Мужчина протестует на прекрасном итальянском языке с легким иностранным акцентом. У него все в порядке, заверяет он, показывая свои документы, но жандармы не желают слушать. Они раздражаются, грозятся отвести его в участок, если он будет упорствовать в своем неповиновении властям: под головным убором может быть спрятано оружие, говорят они, а в день праздника такие вещи нельзя пускать на самотек. Мужчина стоит на своем. Чалма означает принадлежность к определенной религии, ему запрещено снимать ее на людях. Кроме того, она не мешает идентифицировать его личность, продолжает он, ведь на удостоверении он снят в том же виде: эта привилегия предоставлена сикхам итальянским правительством. Джулия с волнением наблюдает за сценой. Мужчина очень красив: у него атлетическое сложение, тонкие черты, смуглая кожа и неожиданно светлые глаза. На вид ему не больше тридцати. Карабинеры переходят на повышенные тона, один из них даже начинает толкать его. Затем они хватают его и тащат в сторону жандармерии.