А всё потому что с ведома губернатора свою охотничью базу построил, все угодья под себя подмял, прибалтов запустил, которые стали скупать дикоросы у местного населения за сущие копейки. При живом председателе совсем другие порядки были, Драконя Недоеденного в узде держал, всё грозил угодья у него отнять — да не успел. Теперь Костыль голову поднял и свои законы утвердил, по-современному это монополия называется: хочешь вволю собирать грибы или клюкву, собирай только на сдачу. И ладно бы государству — литовцам, этим зелёным братьям! Они же в камерах всё заморозят, потом пригоняют фуры и прямым ходом в Европу. Можно сказать, последний заработок, последнюю свободу отнял буль- баш этакий.
Да ведь не на тех напал: сначала несколько раз просили, дескать, не обижай местных, люди здесь лесом всю жизнь кормились, и теперь, когда колхозы-леспромхозы позакрывались, так и вовсе остаётся питаться дарами природы. Потом для острастки предупреждать стали: колёса протыкали, ремни на снегоходе резали, литовских заготовителей пугали, вокруг овсяных подкормочных площадок карбид разбрасывали, чтоб животные не подходили, — ничего не проняло. Только злее становится и беспощаднее к туземцам!
И вот тогда на Костыля зверя натравили, небольшого, чтоб до смерти не задрал. Сначала напоили медведя мёдом с водкой и, когда он сговорчивый сделался, условились с ним проучить охотоведа, дождались, когда он поведёт районного прокурора на лабаз и дали сигнал. Косолапый вышел на поле, прокурор стрелил его, а зверь прикинулся мёртвым и лежит, как условились. Охотники подходят, довольные, медведь вскакивает — и сначала на прокурора: видишь ли, молодой ещё был, охотоведа в лицо не знал, к тому же, говорят, близорукие они. Прокурор от него свистанул, а Костыля-то не напугать, тот второпях стрелил навскидку, и мимо! У Олеся карабин был, СВТ, машина тогда ещё редкая, полуавтоматическая, изрядно потрёпанная ещё в Отечественную, магазин при перезарядке и отстегнулся. Костыль давит • пуск — патрона-то нет и затвор открыт!
Но Олесю в хладнокровии не откажешь, он давно уже имжменских баек наслушался, знал, что если медведя голой рукой за корень языка взять, то можно, как мягкую ш рушку, домой живого привести. Называли даже имени, кто водил, например дед Боруты, коновал. Однажды гик вот привёл, держит за язык и кричит своей старухе: Хватай коромысло! Бей между глаз!
Та схватила — и не медведю, а деду по лбу! Медведь такое увидел, со страху вырвался и убежал. Правда, таких ловкачей вроде и на свете давно не было. Так вот, Костыль пятерню ему в пасть и давай за язык ловить, другой же рукой пытался ножик достать. А медведь-то уже овса на поле хапнул, в пасти у него скользкая каша — никак не взять! И ножика не вынуть, назад сбился, не дотянуться. Пока возились эдак-то, зверь всю руку до локти ему пожевал. Тут прокурор очухался, оглянулся — нет, охотовед ещё живой, даже скальп на месте, борется с косолапым и вроде пытается его через бедро кинуть. Спортсмен же, говорят, вольной борьбой в институте увлекался! Но стрелять законник забоялся: Костыля можно зацепить, ну и давай над головами палить. Они возятся, нолохаются, матерятся — прокурор палит. Медведь знал, что у него десятизарядный СКС, дождался, когда магазин и опустеет, бросил бульбаша и наутёк, как с мужиками договор был.
Охотоведу руку собрали, поправили, но пальцы всё равно врастопырку остались, отсюда и прозвище появилось — Недоеденный. А когда он в пятый раз женился — >то не считая десятка любовниц — стали его называть ещё просто охотоведом, то есть ведающим охоту всё время, как племенной бык.
Зарубин слушал попутчика с серьёзным видом и удовольствием, поскольку его торопливый вологодский говорок напоминал знакомую с детства музыку. Но когда этот сказочник завернул про то, как мужики с медведем договорились, непроизвольно хохотнул и уже не мог избавиться от недоверчивой ухмылки. Знал ведь, что всё это байки, но начинал верить, а ведь трудно сохранять спокойствие, когда слышишь, как собеседник старательно тебя дурит к потешается с серьёзным видом. Однако попутчика ничто не смущало.
— У вас что, медведи считать умеют? — спросил Зарубин.
— А то как же! — уверенно заявил тот. — Даже науке известно, всякий медведь до десяти считает. Наши, пижменские, и писать умеют. Они однажды письмо сочинили губернатору, жалобу на Костыля...
Даже его жена тут не выдержала, высунулась из машины.
— Будя брехать-то, — строго сказала она. — Что человек-от про тебя подумаёт?
И словно пластинку сменила. Вкусив коньяку, этот сказочник окрылился, однако потерял охоту травить байки — переключил своё нарочитое возмущение на беспорядки и принялся крыть местное начальство. А это было в самый раз — услышать голос народа, поскольку Зарубин хоть и вырос в Вологодской области, однако давно жил в Москве, не знал современных нравов малой родины, тем паче её глухих уголков. Попутчик же так увлёкся, что в азарте потерял всякую осторожность, продолжая повествовать о тёмных сторонах пижменской жизни. И считал, что имеет на это право, поскольку одно время, когда леспромхоз закрыли, работал егерем на базе у Недоеденного, весь его произвол наблюдал воочию и уволился из-за принципиального несогласия с агрессивной политикой в отношении к местному населению. Пять минут Баешник чихвостил всё охотничье руководство, благополучно избавился от замечаний жены и, когда та громко засопела, вернулся к прежним байкам, но уже полушёпотом.
Оказывается, не доеденный медведем, Костыль не угомонился, хотя сразу догадался, кто зверя натравил, и никакого послабления местным мужикам не сделал; напротив, ещё хуже пакостить начал, и всё по закону. Он называл их аборигенами или того хуже — туземцами. Ироде не так и обидно: «туземец» вообще слово русское и означает, что человек из той земли, но всё-таки уничижительно. Так вот, захочет туземец зайчика стрелять иди грибов-ягод побрать, отработай три дня по обустройству солонцов, потом заплати деньги, путёвку выписывай и ещё ходи по определённому маршруту, в строго отведённое место, и не нарушай экологического равновесия а природе. Медведи же, кабаны и лоси теперь даже охотникам из Вологды не достаются, только начальству, богатым москвичам да иностранцам. Чтоб Костылю всё прощалось и прикрытие от властей было, он хитро сделал — когда-то пристрастил к охоте местного губернатора. Прежде-то тот и ружья в руках не держал, но однажды Недоеденный заманил его на глухариный ток и заразил, словно отравой. Бывший егерь по себе знал, насколько это занятие людей с ума сводит, человек как больной делается, и если рыбалкой увлёкся, то тихое помешательство, охотой же — вооружённое и буйное.
То же самое и с губернатором произошло — одержимый стал, разных ружей себе накупил, ножиков, амуниции, ещё больше надарили взяткодатели и просто пригибай. Раздухарившись, изображая из себя барина, он дичное стрельбище построил и даже свору легавых завёл, Как помещик, чтоб мелких птичек круглый год стрелять, теперь мечтает о борзых. На охоте все свои губернаторские дела решает, делегации встречает, в том числе иностранные, для чего непременно надевает шляпу с пером, как немец. Короче, произвёл увлечение в образ жизни и государственной службы. Иногда в засидке важные бумаги подписывает и печати шлёпает. На Пижму как ни приедет, как ни сядет на лабаз, как ни стрелит — зверь лежит, потому что руку в тире набил. Или поставят его на номер, пустят взвод егерей, и они на него лосей гонят, бывало, целый табун. Так он на выбор, как совестливый защитник фауны, лосих не трогает, одних рогачей бьёт, а потом с ними фотографируется в назидание другим охотникам. А однажды снялся даже в окружении живых благодарных самок, но это было уже после того, как попутчик уволился из егерей.
