Кто-то спросил: «Ребе Шломо, а куда ты положил открытку его товарищей?»
«Хороший вопрос, — сказал ребе Шломо. — Эту открытку я положил на молитву: „И тогда, Господь, возвеличь народ Свой, восславь боящихся Тебя“. Положил на эту молитву, чтобы показать Ему, благословен будь Он, что народ Израиля заслуживает славы и уважения. Ибо те, кто оказывает уважение к старикам, сами заслуживают уважения от Всевышнего».
Я посмотрел на этого старика, на лице которого читались любовь к Богу и к людям и великое смирение духа, и сказал, что, когда Мессия, наш спаситель, придет в Шибуш и увидит ребе Шломо, он весьма ему обрадуется.
Элимелех-Кейсар тут же меня перебил:
«Похоже, достопочтенный наш только и способен видеть, что радость Мессии. Так, может, он все-таки поселится здесь у нас насовсем, дождется тут своего Мессию и воочию увидит эту его радость?»
Я кивнул, но ничего не ответил. Он глянул на меня и сказал: «Кивает и молчит. Голова что-то там такое ворочает, а губы молчат».
Я положил руку на сердце: «Моя голова заодно с сердцем, просто рот мой еще не успел сказать то, что я хотел».
Он усмехнулся: «Может, господин просит разрешения для своего рта? Так мы разрешаем. И если он хочет, то мы вручим ему ключ и он будет хозяином всего этого Дома».
Кто-то из молившихся поддержал его: «Мы все равно уходим отсюда, нам этот ключ так и так больше не нужен, зачем ему валяться в мусоре, передадим лучше этому господину. Дай ему ключ, староста, пусть держит у себя».
Староста увидел мою протянутую руку, встал, поднялся на помост, сунул руку в ящик стола, достал оттуда большой медный ключ с железной бородкой, спустился и протянул его мне.
То был тот самый ключ, которым я открывал этот Дом учения в те времена, когда был молод и встречал с Торой и утро, и вечер. Сколько лет я не видел его даже во снах, и вот он вдруг отдан мне насовсем, прилюдно, в том самом Доме учения, да еще в Судный день!
Я взял ключ и положил в карман. Некоторые из тех, кто до сих пор не вмешивался в разговор, подошли ко мне. Я хотел им что-то сказать, но слова застряли у меня в горле. Я поднял глаза и оглянулся — не передумают ли они, не решат ли забрать у меня этот ключ? Я даже сунул было руку в карман, готовясь вернуть его раньше, чем потребуют. Но никто не протянул за ним руку. Ведь все они собирались наутро покинуть свои дома навсегда, какая им уже разница, лежит этот ключ в ящике стола или в кармане заезжего гостя? Меня охватила печаль, и мне стало горько от этой печали. И от того, что мне стало горько, печаль моя только удвоилась.
Но тут пришло время открыть Ковчег и достать из него свиток Торы для дневной молитвы. Я обнял свиток одной рукой, сжимая во второй ключ от того Дома учения, где когда-то учил Тору и где прошли дни моей юности. Я еще не знал, что в этом Доме мне предстоит теперь провести многие дни.
Однако не буду предварять грядущее.
Глава пятая
Заключительная молитва
Солнце стояло над верхушками деревьев. Близился закат. Стены Дома учения потемнели, и редкие свечи с трудом рассеивали мрак. Люди, которых не было здесь целый день, теперь пришли и уныло стояли вокруг кантора, всматриваясь в него подслеповатыми глазами, пока он, подняв голос, произносил: «Блаженны живущие в доме Твоем». Весь этот день они сидели по домам, словно наказанные, но, едва зашло солнце и настал миг подписания приговора, поднялись и потянулись в Дом учения. Возможно, у них и в мыслях не было молиться, потому что они были из тех, кто не верит в силу молитвы и не ждет воздаяния, но этот миг победил их разум. Кантор склонил голову, согнулся всем телом, точно грешник, сознающий свое ничтожество, и начал читать кадиш, не пропуская ни единой ноты из традиционного напева. В отличие от кадиша перед мусафом, куда он включил мелодию кадиша скорбящих, здесь он предварил слова о величии Небесного Отца упоминанием о смерти собственного сына. Последние его слова утонули в общем «Аминь». Потом затих и голос общины, а под конец затих весь Дом учения. Но тишина была недолгой — там и сям послышались вздохи, не нуждавшиеся ни в речи, ни в словах. Тот, Кому ведомы все тайны, понимал этот язык.
Окончив молитву, я оглянулся по сторонам и увидел уже знакомого мне Даниэля Баха. Он стоял перед столом у южного входа с книгой в руках, склонившись в позе, напоминавшей позу кантора, разве что кантор стоял на своих двоих, а у Даниэля вместо одной ноги была деревяшка. Я поскорее выбросил из памяти те неприятные слова, которые он сказал мне вчера, при расставании в канун Судного дня, чтобы не припомнился ему этот его грех при подписании приговора.
На сей раз община стояла на молитве дольше, чем в обычные дай. Даже те, кто пришел сюда недавно, подвинулись поближе к своим соседям, чтобы читать по их молитвенникам, и в их горле тоже гудели какие-то звуки. А дойдя до малой исповеди[31], некоторые из них стали ударять себя в грудь со словами: «Мы провинились, мы преступали…»
В Доме учения становилось все темнее, только поминальные свечи еще немного освещали стены и столы. Кончили тихую молитву[32], и кантор поднялся по ступеням к шкафу со свитками, открыл его дверь, спустился и вернулся к своему пюпитру, потом снова склонился над молитвенником и начал громким голосом: «Благословен Ты, Господь…» Свечи уже догорали, когда он торопливо пропел: «Пожалей творение Твое…» и, подняв голос, стал произносить: «Открой нам врата…» Теперь в Доме учения совсем стемнело, а та гора, что высилась напротив него, еще добавляла к его мраку свою темноту, и молящиеся сгрудились вокруг кантора, придвинув свои молитвенники к горевшей там свече, чтобы уловить хоть немного света. Возможно, свет тоже увидел их, а может, и нет, но, как бы то ни было, он буквально потянулся им навстречу, так что кантор от радости даже захлопал в ладоши и воскликнул: «Израиль же будет спасен спасением вечным в Господе!» Потом похлопал снова и со слезами в голосе произнес: «И сегодня будут спасены по Твоему слову, Живущий на небесах».
Из темноты донеслись звуки рыданий, словно молящиеся вторили кантору в его молитве. А двери Ковчега всё стояли открытые настежь, точно небесное ухо, внемлющее плачу народа Израиля. Но тут возле южного входа послышался глухой звук, похожий на удар дерева по дереву. Это Даниэль Бах переступил с ноги на ногу. И почти сразу же этот звук удара дерева по дереву повторился снова. Казалось, деревянная нога Баха никак не могла найти себе покоя. Кантор вынул карманные часы, посмотрел на них и начал поспешно сокращать пение, понимая, что после целого дня поста старики уже не в силах стоять на ногах. Дошел до стиха: «Каждый город на своем холме построен, а город Божий углублен до низин ада»… — продолжил его плачем, затем перешел к словам: «Мы с Тобой…» — и быстро закончил их радостным голосом. Наконец протрубили в шофар[33], и молебен закончился. Все, кто пришел лишь на заключительную молитву, покинули Дом учения, только Даниэль Бах остался.
