— Я бы хотел сфотографироваться с тобой, — краснея, промямлил Витька упавшим голосом. Но Оля вдруг лучезарно улыбнулась и радостно подхватила его под руку. Грациозно выгнув спину и отведя плечико назад, Оленька оттопырила локоток, окликнула фотографа и произнесла несколько фраз по-французски.
— Ты… знаешь французский? — это открытие вознесло девочку в его глазах на такую высоту, что он даже захлебнулся от восторга.
— Да, — просто ответила она, — и еще немецкий и английский. А ты? — Витька смотрел в просветленные глаза Оли и… погибал.
— А я… — попытался сказать он, что никакого, кроме русского, языка он не знает, но зачем-то торопливо, глядя прямо в ее светлые очи, выпалил: — Японский и хинди.
Он надеялся, что сейчас Оля не сможет выяснить, врет ли он или же говорит правду, а к тому времени, когда они поженятся, а поженятся они обязательно, Витька выучит и японский, и хинди, и английский с французским. Почему бы и нет? Наверняка это не так уж сложно, ведь вон даже маленькие дети, он оглянулся по сторонам на французских младенцев, лопочут на иностранном.
Главное, сказать сейчас Оленьке, что он любит ее, и заручиться обещанием подождать до совершеннолетия. Конечно же, она согласится…
Блеснула фотовспышка. Фотограф отошел, а Витька открыл было рот, чтобы раскрыть перед Оленькой свою душу, как к ним неслышно, откуда-то сзади приблизился тренер Оленьки.
— Рябова, почему отстаешь от группы? — строго спросил он и грубо потянул ее за руку. Витька не слышал, о чем говорили эти двое, но видел, что лицо у Оленьки было очень виноватым, а у тренера очень сердитым.
«Странно», — мелькнуло у него в голове. Он проводил взглядом предмет своих детских фантазий и уныло поплелся следом, глядя уже в другую сторону.
Вечером того же дня он пробрался тайком к Олиной комнате, решив в обязательном порядке сегодня же раскрыться перед ней и для успокоения собственных мук услышать из ее уст подтверждение совместных перспектив. Осторожно стукнув в коричневую обивку двери, он прислушался к звукам внутри комнаты.
Сначала он не услышал ничего, но затем, затаив дыхание, уловил какое-то копошение, ритмичный скрип, стук, словно бы девочка прыгала на батуте. Потом ему показалось, что она плачет. Вернее, всхлипывает и стонет. По наивности своей Витька решил, что Оленька ушиблась и ей срочно необходима помощь. Постояв так, прислонившись ухом к замочной скважине и напрягшись всем своим телом, он не выдержал, когда до его слуха донесся крик, и с силой, резко толкнул дверь.
То, что Витька увидел, пронзило его мощным электрическим разрядом. Оленька, его любимая ангелоподобная, золотоволосая девочка, стояла в омерзительнейшей коленно-локтевой позе на краю большой двухспальной кровати, и огромный волосатый мужик…
Тренера он узнал лишь тогда, когда тот уже оделся и волок упирающегося Витьку обратно в номер. Скандала не было, не было вообще никаких разговоров о произошедшем, если не считать хрипа сквозь сжатые губы:
— Только слово от тебя, и ты — труп, горсточка пепла. Понял?
— Уйдите, — ответил дрожащим голосом Витька. — Оставьте меня. — Он говорил тихо, но внутренний голос его раздирал пылающую черепушку недетским звериным криком. Глаза жгло, и он чувствовал, что уже умер и становится этой самой горсточкой пепла.
Так, одиннадцати лет отроду, у него что-то сломалось внутри, сломалось с громким хрустом и помутнением рассудка. Какое-то время боль была острой и непереносимой. Витька все-таки узнал, откуда берутся дети. Открытие было для него шоком, а утром, внимательно заглянув в зеркало, он обнаружил, что из миловидного вихрастого мальчика, на волосы которого мама дурашливо повязывала белые банты сестры, он превратился в крепкого, широкоплечего юношу с красивым, гибким телом и худым, измученным тайными страданиями взрослеющей души лицом. Отражение смотрело на него большими оливковыми глазами и казалось каким-то незнакомым и странным.
Началось мучительное время — Витька страдал, томился и чах. Ему хотелось поделиться хоть с кем-нибудь своей болью, но рассказать об увиденном он не решился бы даже под страхом смерти. И вовсе не потому, что ему пригрозил тренер Оленьки Рябовой, а потому, что произнести это вслух значило для него почти то же самое, что увидеть и пережить все заново. А этого он бы уже не вынес.
В таком горячечном бреду прошли каникулы. То лето он проводил вместе со всеми участниками соревнований в спортивном молодежном лагере. Бегая, как волк, до семьсот семьдесят седьмого пота, он радовал своего тренера трудолюбием и целеустремленностью и пугал врачей неестественной для его возраста самоотверженной, почти маниакальной спортивной страстью.
Оленька пришла к нему сама. Почти под утро накануне дня отъезда она постучала в его дверь, и Витька, точно зная, что это не может быть кто-то иной, стремительно сорвался с постели и распахнул перед ней двери так быстро, что та даже отпрянула.
— Впустишь меня? — кокетливо опустив ресницы, спросила девочка.
— Входи, — быстро ответил он и запер за ней дверь на щеколду.
Какое счастье, что у его соседа по комнате в Париже был дядюшка, который забрал к себе племянника на неделю, и Витька остался в номере один.
— Садись, — он указал на стул, но Оленька грациозно присела на краешек кровати.
— Здесь удобней, — произнесла она и закинула ножку на ножку, обнажив птичье тоненькое колено и такое же тоненькое, но крепкое и жилистое бедро. Витька отвел взгляд в сторону. Он о чем-то говорил с ней, жестикулировал, натужно смеялся и шутил. Оленька тоже смеялась, и тоже каким-то нервным искусственным смешком. Потом она легла на его подушку, хранившую еще не отлетевшую в высь тайну сна, и Витька поглядел на гостью с испугом.
Вдруг Витька понял, что он уже с десяток минут несет какую-то чепуху, а Оленька глядит на него, не отрываясь, тяжелым дурным взглядом. Сердце у Витьки зазвенело, загрохало, в голове помутилось, и он, охнув, опустился на стул.
Как же произошла эта метаморфоза? Из невинной, живой и непосредственной куколки, какой Витька представлял себе эту девочку, она неожиданно превратилась в кокетливую грязную малолетнюю шлюшку. Все в ней, все — и взгляд, и поворот головы, и хищный оскал лисьей улыбки — вызывало в нем теперь чувство гадливости и омерзения.
Оленька расстегнула трикотажную длинную блузку, которую уже в то время носили западные буржуины вместо платьев. Под блузкой, как и следовало ожидать, не было и намека на нижнее белье.
Витька потерял самообладание. Он почувствовал, как все его тело наливается бессмысленной похотью. Такой же, какой оно наливалось изредка в сладких ночных видениях, после которых он обнаруживал на плавках мокрые следы непроизвольных поллюций.
Оленька опускала ворот блузки по тонкому телу, постепенно обнажая вначале тонкие ключицы, затем остренькие сосочки почти незаметных грудок, затем выпирающие ребрышки, ложбинку на животе в районе солнечного сплетения. Потом, когда блузка опала на постельное белье, наподобие декоративной драпировки прикрыв лишь самую, по мнению Витьки, сокровенную часть тела, она выгнула спинку, и ее бархатная кожа осветилась сиянием молодого месяца.
