Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 113
Прошло то время, когда я была уверена в себе, в том, что я все делаю правильно. Наверно, так мне казалось, пока я была в детском доме. Я знала, что я «НЕ»: не курю, не пью, не прячусь в подсобке с Веселухиным, не обжимаюсь с ним напоказ во дворе, не пользуюсь явным расположением Виктора Сергеевича, не ночую у него в его замечательной холостяцкой квартире, где большой черный шкаф, откидываясь, мгновенно превращается в огромную кровать…
А теперь всё стало как-то гораздо сложнее. Раньше я могла уйти к себе в детский дом, там была маленькая Люба, любившая меня без рассуждений, там была моя кровать, окно, в которое я смотрела, когда просыпалась раньше всех, там был двор, дядя Гриша, его собаки…
В комнату вошел белый пушистый кот с рыжими подпалинами, сел как статуэтка. И стал смотреть на нас ярко-оранжевыми глазами. Я вспомнила этого кота, он ходил по тропинкам в Машином саду, тогда была осень, и он, чтобы не замочить лапки, аккуратно переступал через влажные листья клена.
– Цезарь! – улыбнулась Маша. – Красивый, правда? Мы его на рынке купили. За пятьдесят рублей. Помнишь, где вы тогда с Пашей грибы продавали?
Я видела, как Машина мама сжала губы. Я хотела сказать ей, что она не того боится. И что от меня вреда Маше не будет никакого. Даже наоборот. Но как это сказать?
Я присела на корточки к коту и протянула руку. Он отвел голову и прошипел.
– Не трогай его, не дается, – засмеялась Маша. – Как будто и не на рынке его взяли, а на выставке элитных кошек. Просто царь. Я его Васькой сначала назвала, но какой он Васька. Да, Цезарь?
Я смотрела на Машиного кота. Как же я хотела бы иметь кота. Или собаку. Когда у меня будет своя квартира или хотя бы комната, я обязательно заведу себе кого-то. Или даже двоих. Мне мама обещала купить собаку на двенадцать лет. Не знаю, почему именно на двенадцать. Но когда мне исполнилось двенадцать лет, мамы уже два года как не было на свете.
Я посмотрела на Машину маму. Я ее понимаю. Мне тоже было плохо, когда умерла мама. Хотя я была в четыре раза младше Машиной мамы.
– Сначала очень трудно, – сказала я. – А потом будет легче. Только на кладбище плохо бывает. Но я редко езжу, потому что кладбище в Москве.
Машина мама медленно подняла на меня глаза, обведенные коричневыми кругами.
– Ты что? – тихо спросила она. – Ты вообще, что ли, не понимаешь, о чем можно говорить, о чем нельзя? Маша, зачем ты опять ее привела? Я тебе разве в тот раз не все сказала о ней?
Я встала. Кажется, я что-то не то сейчас сказала. Но я же искренне, от души хотела с ней поговорить. Иногда это оборачивается совсем противоположным.
– Спасибо, что вы мне тогда в больницу деньги прислали, год назад, – сказала я, чтобы как-то повернуть разговор.
Машина мама посмотрела на меня, потом на Машу.
– Сколько? – спросила она Машу.
– Полторы тысячи, – с небольшой заминкой ответила Маша.
– А в больнице ты что делала? – перевела глаза на меня Машина мама. – Аборт?
Я сразу все поняла. Деньги, значит, Маша принесла мне от себя. Скопила из карманных.
– Нет. Я упала с крыши.
– А на крыше что делала? – бесстрастно спросила Машина мама.
Я бы не стала продолжать разговор. Но мне было жалко Машу, да и маму ее тоже, которая видела во мне что-то совсем другое, плохое, опасное для ее домашней Маши, то, чего во мне нет.
– На крышу залез Паша. Это мальчик, который… – Я чуть замялась.
– Говори, говори! – усмехнулась Машина мама.
– Который учился с нами в одном классе. Он хотел спрыгнуть с крыши, а я хотела его снять.
– Ты? – уточнила Машина мама. – Не МЧС и не пожарные, а ты?
– Ну да, – пожала я плечами. – А что же ждать МЧС и пожарных, если человек хочет упасть с крыши и сломать себе шею?
– Ну и как? Упал? Сломал?
– Нет. Я упала и ударилась головой, у меня было сотрясение мозга. Поэтому Маша… – Я видела взгляд Машиной мамы и дальше продолжать не стала. – Спасибо! – сказала я обеим и вышла из комнаты, взяла в темной прихожей со старого, вылезшего из стены крючка свою куртку, и вышла во двор, не дожидаясь, пока за мной пойдет Маша. Или не пойдет.
Почему так? Наверно, что-то во мне есть такое, что отпугивает некоторых людей, хороших, нормальных. Что? И у кого это спросить? Я как-то не так выгляжу? Плохо одеваюсь? Не так смотрю? У меня плохая речь? Я неискренняя? Я говорю глупости?
Я побыстрее прошла через двор, смотря на обветшалые постройки старого бабушкиного двора, Маша с мамой почти ничего здесь не делали, не меняли. Потемневший сарай, уличный туалет с полуоторванной узкой дверью, умывальник, в котором сейчас лежал снег. У них есть умывальник в доме, но тоже без труб, надо выносить на двор ведро. Из пустой собачьей будки выглядывала ржавая оборванная цепь. У них ведь раньше была собака? Или нет? Я бы собаку обязательно запомнила.
Мне показалось, что хлопнула входная дверь, и Маша вышла на крыльцо, когда я уже перешла улицу и быстро пошла прочь. Мне было ужасно обидно. Я не сделала ничего такого, чтобы ко мне так плохо относиться. Сказала что-то не то… Ведь не в этом дело. Странно. Но человеческое «нравится – не нравится» иногда так субъективно, так неуловимо…
В кармане раздался звук сообщения.
«Не обижайся, – писала мне Маша. – Я тебе потом все объясню».
«Ладно», – сразу ответила я.
Ведь правда, может быть, Маша объяснит мне все, и то мерзостное, ужасное чувство невозможности изменить несправедливость, неправильное устройство мира у меня пройдет? А с этим чувством так трудно жить. Единственное спасение – взять какую-нибудь книжку позапрошлого века, уйти туда с головой, пытаться разобраться в нравственных проблемах, переживаниях героев. Это ведь бегство от реальности, разве нет? Но многие люди бегут от реальности, потому что она невыносима. Смотрят подряд все телепередачи, глупые фильмы, похожие друг на друга, играют, лишь бы не думать. Как странно создана жизнь. Неправильно.
У забора, за которым был давно заколоченный старый дом, сидела мохнатая, очень грязная собака. Я чуть приостановилась, но у меня ничего не было, чтобы ей дать. Собака посмотрела на меня вопросительно.
– У меня ничего нет, – сказала я. – Привет.
Собака подняла голову и качнула ею, как будто ответила мне. Я подошла и присела перед ней на корточки. Наверно, это какая-то порода… Или помесь… Я не очень разбираюсь в собаках. Но в глазах – и людей, и собак – разбираюсь. У этой собаки были такие хорошие, такие добрые глаза, что сомнений не было. Я протянула руку и погладила ее. Если бы собака зарычала и укусила меня, я бы на время вообще бы потеряла веру в этот мир. И подумала бы, что в нем все неправильно. Все – от начала до конца. Что сам этот мир – ошибка. «Пустая и глупая шутка», – как писал юный Лермонтов.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 113
